Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

— Господи, майн Готт, что же это такое?

— Ряд злодейств, холодно и систематически совершаемых нашим правительством.

Амбургер был убит открытием ряда злодейств, известных также Европе, да нынче полу- или вовсе забытых, и наконец замолчал.

У Александра вновь стояли слёзы в глазах, на этот раз от бессилия гнева — тоже русский был человек.

Куда он скачет? Зачем? Что делать с умом и талантом в этой несчастной стране в такое бесчестное, бесстыдное время? Отыщет ли он где-нибудь место своё?

Ямщик, высокий, худой, с коричневым, мрачным лицом, с редкой нечёсаной бородёнкой, тянул всё ту же заунывную песню, точно вёз их один и тот же ямщик.

Кругом стелилась низменная равнина с признаками болот: кривые берёзки, осинки, кусты.

И рад он был добровольному изгнанию своему, которое на время избавит его от бессильного созерцания этих нищих, точно неприятелем захваченных мест, и пуще прежнего грызла тоска: родимая сторона — она родимая и в лютой беде, а что-то ждёт его на немилой чужбине?

Наконец над щёткой чёрного леса поднялись в немой красоте золотые кресты, которых он давно поджидал.

Амбургер заморгал, точно протирал расширенные изумленьем глаза, сорвавшимся шёпотом выдавил из себя:

— Это мираж?

Вздрогнув, Александр с сухим смехом ему возразил:

— Это Новгород.

Город новый.

— Старый, замечательный город.

— Ошень, ошень красифт.

— Представьте, род Грибоедовых берёт начало отсюда. В здешней летописи имя Грибоедовых встречается в самом начале шестнадцатого столетия. Это уж после, в прошлом веке срамном, из трусости или из подлого угожденья фавориту из немцев стыдливые предки утвердили облыжное мнение, будто они происходят из Польши и по-тамошнему именуются Грибоедовскими, но пишутся тут Грибоедовыми.

Он выпрыгнул из коляски на середине моста. Внизу струилась и плескалась обогретая солнцем река. С этого места буйные его соплеменники кидали вниз неугодных властителей, и он сквозь плеск мелкой, такой с виду мирной волны явственно слышал нестройные грубые голоса горластых ушкуйников, гулящих людей и голодного сброда, бравших верх над гостями богатыми на польных сборищах неуживчивых новгородцев.

На низменном берегу перед ним размахнулось новгородское чудо. Не говоря ни слова, бросив коляску скакать куда хочет, Александр порывисто зашагал навстречу ему. Встревоженный Амбургер бросился следом.

Вот она перед ним, наша северная София!

Александр молча ходил, смотрел, вновь ходил и смотрел — насмотреться не мог! Вся история мудрого Ярослава, приказавшего заложить в ещё не оставивших язычества землях этот храм во славу громких деяний своих, не припоминалась ему, вовсе нет, а словно сама собой оживала в его с готовностью настежь растворившейся памяти.

Вот было славное время, в котором ему было должно родиться! Тогда, без сомнения, отыскалось бы применение его энергии, отваге, сметливости и уму. Он не отказался бы главенствовать возведением этого храма, ходить на струге по Волге на Каспий за товаром арабским, персидским, хивинским или представлять республику вольных купцов в тяжеловесном, торжественном, полном преувеличенного достоинства русском посольстве где-нибудь во французской или царьградской земле.

Что говорить, что мечтать понапрасну, время не выбирают — без нашего глупого ведома безучастное время ставит на нас свою раскалённую мету.

Лишь однажды, разглядывая эти строгие, стройные стены восторженным взором современника и потомка, он вдруг с гневом и болью сказал:

— Вот бы каким образом надлежало представить нам историю государства Российского!

Амбургер, в почтительном безмолвии сопровождавший его, встрепенулся, несмело выступил из-за плеча:

— Что вы сказали?

Он без учтивости огрызнулся:

— Так, ничего.

Внутренность храма расчленена была на два крыла. В нижнем крыле с подновлёнными сводами хор было прохладно, полутемно. Верхнее заливал яркий свет. Это крыло предназначалось для князя, из лестничной башни выступавшего в торжественном одеянии.

Ступал ли на эти хоры сам Ярослав, узреть поспел ли воочию то, что представляло воображение истинной веры и созрелая мудрость властителя?

Кажется, возведение храма завершилось ещё при жизни его, богатой благодеяниями важными, длительной. Однако ж память Александра в этом случае подвела — он никак не мог припомнить наверно и пожалел, что для освежения памяти не имеет никакого пособия под рукой. Всё же он мог бы поклясться, что соименник его, победитель шведов и немцев, стаивал на этих хорах не раз, сперва отправляясь на кровавую сечу, после с победой и пленными возвращаясь с неё, когда возносилось благодарение Господу, даровавшему счастливое избавление истерзанной Русской земле от коварства и алчности иноплеменников.

Не в этом ли храме впоследствии служилась заупокойная панихида?

Впрочем, эта славная жизнь, проведённая в грозных битвах, в державных трудах, в молитвах усиленных, в дипломатических интригах с татарами, оборвалась не в этих стенах. Светлый дух покинул бренное тело его счастливого соименника, когда тот, как ни странно, возвращался из дикой воинственной Азии, куда он сам теперь отправлялся интриги плести, почти так же, как тот, на поклон и остереженье азиатским владыкам.

Что за мысль? Может быть, оттого, что нынче случились его именины? Мрачное чувство смутило его: может быть, и секретаря дипломатической миссии, тоже по прихоти матушки или попа нареченного Александром, ожидает та же злая судьба, только с той отвратительной разницей, что навряд ли попадёт он в святые?

Эх, сидеть бы ему в Петербурге! Боже мой, в Петербурге нынче новый балет!

За походным обедом в довольно сносном трактире кусок не шёл ему в горло, стиснутое глупым предчувствием. С досады он выпил вина и с томительным ожиданием притаившейся на дороге беды продолжал добровольно избранный путь, с упрямством философа отдаваясь на волю судьбы.

Амбургер, тоже подавленный, но не диким предчувствием, а благодетельным созерцанием чуда старинного русского зодчества, с немецким восторгом пустился распространяться о водоворотах и подводных течениях российской истории, нисколько не заботясь о внимании и поощрении невольного своего собеседника:

— Я мало, слишком мало познакомился с вашей историей, однако слышу её мрачный, повсюду трагический дух.

Он нехотя пробурчал, лишь бы от него отвязаться — только немецкого толкования русской истории не хватало ему для ободрения закисшего духа:

— Какая ни есть, а своя.

Амбургер между тем продолжал:

— Что было бы с вашей дикой страной, если бы скандинавские викинги не утвердили бы на ваших пространствах закон и порядок своей железной рукой!