Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

— Я тебя пощажу, друг мой Катон, предмет вдохновенья, должно быть, обратится в комедию.

Приблизившись к своим возлюбленным полкам, сплошь уставленным книгами, неистощимый кладезь премудрости, взявши в руки аккуратный, свиной кожей обтянутый том, с величайшим удовольствием, написанным на лице чуть ли не горящими буквами, скоро листая его, Катенин ответил довольно небрежно:

— Из комедий великих истинное чудо на свете один лишь Мольеров «Тартюф». Не его ли задумал переложить на российские нравы — ты у нас в таком деле мастак.

Он сделал театрально-пренебрежительный жест:

— Довольно перекладывать, сам твердишь одно и одно, надоел, за своё, мол, приниматься пора.

Весь встрепенувшись, нерешительно просветлев, Катенин заговорил горячо:

— Боже мой, Александр, ты заговорил, как подобает мужчине. Жду от тебя столько лет, это похвально, трижды похвально, виват! Главный герой, разумеется, то есть я об герое и об языке, которым станет он говорить. Кто нынче в России герой для высокой комедии? И каков тот истинно русский язык, которым пристало изъясняться герою в истинно русской комедии, другой не жду от тебя? Другой не пиши!

Это был вечно он — энтузиаст и искатель, поклонник истинно русских речей, заклятый полемист против нового стиля, находка Карамзина. И, подумав о том, как верно Катенин в самую точку попал и с героем комедии и с языком, жалея, что на долгое время придётся расстаться, что другого Катенина ему ни в каких краях не сыскать, как бы ни взгромождался творец Андромахи иногда на ходули, что некому станет первые сиены читать, а без чтения другу вдохновенью капризному скоро конец, — Александр проговорил, напуская небрежность, чтобы искренне скрыть сожаление:

— Этот важный вопрос мы отложим с тобой на два года, разумеется, при условии непременном, ежели от диких персиян и не менее диких чеченцев я ворочусь абсолютно живым.

Катенин воскликнул чуть не с испугом:

— Помилуй, так ты, стало быть, едешь?

Пытаясь скрыть замешательство — прекрасное сердце, а как любит, как истинно любит его, как он бы хотел, чтобы любили другие; на Кавказе, тем более в Персии никто так, всем сердцем, не станет любить, никто так истинно не узнает его; Александр тоже ответил вопросом:

— А, так ты слышал уже?

Вставив книгу на прежнее место, позабыв, что в назиданье из великого имел намеренье что-то читать, подходя к нему быстрым невоенным шажком, враг парадов, хоть в службе педант, нервно дёргая глазом, Катенин сказал:

— У нас говорят, что тебя высылают.

Грибоедов улыбнулся, довольный, что шутка его удалась, несколько лестно для чести его:

— Пусть говорят.

Катенин же с пристальным вниманием поглядел на него, о чём-то подумал и вдруг весело продолжал:

— Впрочем, и славно, что едешь, присылай нам свои замечания, а мы здесь, друзья твои верные, предадим твои замечанья тиснению. В журналах тоска, пустота, по мере сил распространим просвещение.

Ну, уж этого нет, чепуха, несуразица, бред, он высокомерно вытянул тонкие губы:

— Решительно возражу: я не выдам в свет ни строки моего путешествия, просвещайтесь здесь без меня.

Катенин с жаром стал уговаривать:

— Полно, делать заметки вовсе не трудно, ты только попробуй начни, сидя в коляске или прибыв на бивак, в пример себе возьми Свиньина, который так верно описал для нас Петербург [124] ...Свиньина, который так верно описал для нас Петербург! — Павел Петрович Свиньин (1787-1839) — русский писатель, художник, историк, географ. Здесь речь идёт об его книге «Достопримечательности Петербурга и его окрестностей» (1816-1828), иллюстрированной самим автором. !

Он язвительно вставил:

— Который точно красив и великолепен даже под хромым пером Свиньина!

Катенин непритворно обиделся:

— Острота остра, хромое перо ломит зубы как хорошо, однако ж острота напрасна.

Он спохватился, зная Катенина замечательно обидчивый нрав, ласково попросил:

— Ну, душа моя, не сердись, ты ведь не можешь не знать, как я тебя много люблю, обидеть, стало быть, не хотел, сорвалось с языка — врага моего.

Однако ж Катенин возразил с холодным лицом, вернее сказать, с ледяным:

— В таком случае решительно не в силах тебя понимать, отчего оттудова, из дали, нам неизвестной, не поместить две-три коротких странички?

Александр изъяснил самым искренним тоном, надеясь тоном искренности смягчить так легко уязвимую душу, — станет страдать, близко к сердцу всякую мелочь берёт, уж такой человек — из чего:

— Поверь, что ты говоришь лестно для меня чрезвычайно, да учёность разбалтывать водой не умею, к тому же книги мои уже в чемодане, вряд ли станет времени раскрывать их в пути, чтобы по легкомыслию моему не соврать, просвещенью во вред, в чём наши пошлые умники тотчас меня обличат. А впрочем, предпочитаю естественность жизни, охота ли записывать всё, что увидишь. Я жмусь, когда холодно, расстёгиваюсь, когда слишком тепло, не справляясь с термометром, и не стану записывать, на сколько делений опускается или поднимается ртуть, тем более к самой земле припасть поленюсь, чтобы распознать её натуральные свойства, и не стану себе ломать головы, чтобы придумывать по обожжённым кустам, к какому роду принадлежала их бывшая зелень; а без всего этого вздора мои записки никто не станет печатать, тем паче читать, помилуй, какой к чёрту Свиньин!

Катенин в самом деле смягчился, несколько отступил, хоть и зол, а доверчив и прост:

— Я бы вею эту галиматью оспорил на десять разных ладов, ты меня слишком знаешь, я легко не сдаюсь, да и не хочу на дорогу тебя огорчать, дорога немалая. Скажи, отправка когда?

Александр чуть не с радостью возвестил, уже чуя прелесть дальней дороги и то, что в миссию затесался недаром:

— Дня через три.

Катенин так и вздёрнулся, так и стрельнул неприязненным взором блеснувших очей:

— Нельзя ли выразить точно?

Экая вежливость королей, и он посоветовал, сам ещё в точности не представляя себе день и час ;когда едет:

— Пришли узнать своего денщика.

Катенин крепко пожал его руку:

— Пришлю и непременно провожу тебя до Ижор — долг верного друга, — не вздумай благодарить.

Грибоедов был рад, верный друг, хорошо, от счастья сердце его трепетало. Однако ж так вышло, что один вернейший Степан проводил его до проклятых Ижор.

Стоя друг против друга, они оба спешили, оба сбивались, со слезами в глазах:

— Пиши ко мне непременно! Стыдно тебе, когда позабудешь меня!

— Ты во мне можешь не сомневаться, мой милый, сам-то хоть когда напиши две строки, несчастье моё, знаю, как любишь писать!

— Я тебе буду, буду писать, непременно, клянусь!

— Скверно мне без тебя, так скверно, Степан! Хочешь, не верь, уж полон тоски по тебе!