Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

— Ну, прежде времени себе душу не рви, в тебе всякое чувство скоро проходит, я знаю, и вот принял меры свои — там, у Сашки в шкатулке, дорожная чернильница, тебе от меня, вспомянешь, как станешь писать.

— А я, напротив, в тебе слишком уверен, что без чернильницы своего верного друга не позабудешь, так что тебе на память чернильницы нет!

— Перестань быть повесой, умоляю и заклинаю тебя, сделайся наконец практическим человеком!

— Что ж, я бы слишком не прочь, да что для этого предпринять, чтобы утешить тебя?

— На первый случай Павлова разыщи, едва въехав в Москву, Ермолову жена его сестра, она об тебе перед ним похлопочет, без этого, брат, в этой жизни нельзя, а все московские горазды на хлопоты за друзей, за родню, знаешь сам, ретивый народ.

— Когда ты велишь, разыщу непременно.

— Тогда, брат, прощай!

— Прощай, душа моя, на целых два года прощай!

Они горячо обнялись.

Наконец со слезами оторвался он от Степана, ступил нетвёрдыми ногами два шага, влез в бричку, ссутулился, спрятал в ладони лицо.

Лохматый ямщик, исчадие и отрада русских дорог, засидевшись, сморкнулся, в подражанье звуку иерихонской трубы, и с места поскакал во всю прыть.

В уши ударил жалобный бряк колокольчика. Несколько тут же попавшихся рытвин внезапно толкнули его, подбросили вверх, пребольно ударили головой обо что-то, прозаически напомнив ему, что он скачет по родимой дороге и по этой важной причине обязан сугубо блюсти осторожность, если не желает потерять понапрасну скудельного живота своего, а, напротив, желает добраться до места хоть и побитым весьма, однако ж непременно живым.

н очнулся от горя разлуки, и покатилась, покатилась без остановки коляска, против его воли, как ударило вновь, увозя от нелюбимой Петровой столицы, где слишком много стряслось для него огорчений, нечувствительных испытаний и самых горьких душевных утрат; но на пятидесятой версте он вдруг с изумлением обнаружил, что порой в той грустной, уже недостижимой столице был счастлив; а после сотой твёрдо был убеждён, что как нельзя более славно ему на ней жилось. И всего прошедшего так стало жаль, что новые слёзы то и дело наворачивались ему на глаза, ещё не просохшие от первых слёз расставания, туманя стёкла очков неразлучных, и он прятал свои невинные слёзы от весёлого немца, беспечно глядевшего по сторонам, в первый раз благословил судьбу, что она ему на нос нацепила эти два узких стекла и что под этими стёклами его глупых слёз не видать; и тоска не только не проходила, не уменьшалась, но пуще росла, угнетая его, и он с ненавистью глядел на дорогу, думая злобно, что от этого беспрестанного противувольного движения в дорожной коляске всё вперёд нетрудно сбрендить с ума, пока Амбургер, лекарь, товарищ его по походу, не воскликнул на родном своём языке:

— Славное дело дорога! Так бы и мчался целый свой век! Хорошо!

Александр засмеялся: кто из них сбрендил с ума?

Немудрено, в дороге есть отчего. Ещё только первая станция, а уже лохматый ямщик, истязатель исправный боков и спины, отворотил наконец свои широченные плечи, намозолившие изрядно глаза, хриплым басом обратился к нему:

— Пожалуйте, батюшка барин, на водку.

Пока Александр, несколько потерявшись от неожиданного натиска трудолюбия, шарил в кармане двугривенный, прыткий маленький Амбургер в своём замысловатом мундире дипломатической миссии, зажавши подорожную в кулаке, кинулся на половину смотрителя, однако ж отбит был в упор обыкновеннейшим, непременно лицемерно-смиренным отказом:

— Нет лошадей.

Тыча со страстью в подорожную поросшим рыжим волосом пальцем, Амбургер визгливо орал, забавно мешая русский с немецким, что господин секретарь государственной миссии так торопится в Персию, в Персию, разумиешь, майн Готт, что можно было подумать со стороны, что в этой неведомой смотрителю Персии непременно стрясётся повальный пожар, ежели господин секретарь, по бумагам титулярный советник, опоздает хотя бы на час, да русский чиновник, как следовало, явным образом нисколько не радел о благополучии загадочной Персии и твёрдо стоял на своём — монумент непреклонности — хоть оду пиши:

— Нет лошадей.

Александр, довольно поколесивший в должности адъютанта при командующем кавалерийских резервов, знал преотлично, что на российских смиренных смотрителей безотказно действуют только три лиха: чин генерала, гусарский костистый кулак и добровольное подношение в сумме от целкового до пяти рублей ассигнациями, в прямой зависимости от числа лошадей, которые всегда в полной исправности томятся в укромной конюшне, нарочно устроенной где-нибудь за версту.

Не вылезая из брички, не столько от спешки мчаться тушить персидский пожар, сколько от ленивого дорожного любопытства, Александр, переходя на французский язык, посоветовал ретивому немцу, в немом гневе прыгавшему перед носом смотрителя на тонких ногах, применить на выбор второй или третий испытанный русский приём доставать лошадей. Кулак Амбургера явным образом не тянул на гусарский. Амбургер пометался самую малость, плюнул с досады, всунул в лапу смотрителя мятую трёшку, и свежая тройка запушённых, довольно тощих коней вскоре явилась на свет и впряглась под весёлый покрик ямщика, уже вожделевшего обычаем утверждённого оброка на водку.

Они поскакали. Сменный ямщик, ростом пониже, поскромнее в плечах, на третьей версте затянул свою невесёлую песню, так что поневоле припомнились остроумные чьи-то слова:

«Кто знает голоса народных русских песен, тот признается, что есть в них нечто, скорбь душевную означающее. Все почти голоса таковых песен суть тону мягкого. На сём музыкальном расположении народного уха умей учреждать бразды правления. В них найдёшь образование души нашего народа. Посмотри на русского человека: найдёшь его задумчива. Если захочет разогнать скуку, как он сам называет, если захочет повеселиться, то идёт в кабак. В веселии своём порывист, отважен, сварлив. Если что-нибудь случится не по нём, то скоро начинает спор или битву. Бурлак, идущий в кабак повеся голову и возвращающийся обагрённый кровью от оплеух, многое может решить доселе гадательное в истории российской...»

Что за притча — с какой страшной медлительностью текут времена под низким небом России? К тому же выходит, что все дороги ума философского изъезжены далеко прежде нас.

Господи, знать бы, ведать ему, проложит ли он где-нибудь дорогу свою?

Ночью на путников вместо ответа обрушился ливень. Земляная дорога в сухое время была ещё сносной, хотя и она немало доставляла хлопот толчками и тряской. После дождя она превратилась в жидкую грязь, вылитую кем-то в корыто, и сделалась почти непроездной. Ямщики тут и там валили топором всё, что ни возвышалось окрест, большей частью молодые берёзки, и подсовывали как попадя под колеса, чтобы как-нибудь выдраться из хляби и рытвин, глубина которых поражала воображение. Вся дорога точно вымостилась разнотонкими стволами осин и берёз, точно рёбрами каких-то исполинских животных. Эти рёбра беспрестанно отзывались в неприобвыкших боках.