Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

Степан, кажется, уже и без просьб обессилел с ним спорить, возражал как-то нехотя, вяло, наконец отходя от него к противоположной стене, не угрожая более трубкой наделать пожар:

— Какие тебе ещё обязанности человека и гражданина? Тебя послушать, если близко не знать, как знаю я, — помилуй Бог, безнравственный человек, дурак дураком, да это всё — одно гнусное настроение у тебя, только и всего! Одна надежда — завтра погода изменится, так скоро пройдёт.

Кинув на подоконник тетрадь, расставивши ноги, ссутулясь, переплетя холодные пальцы перед собой, Александр всё своё твердил с убеждением, с болью сердечной — нарвало, так гной выходил:

— Полно, мой милый, меня утешать, это брось! Мы все здесь, если попристальней поглядеть, ужасная дрянь. В этом городе мерзком, в котором между домами простору, воздуху нет, долго выжить могут только погибшие, омертвелые души. Что слышим мы уже в течение целых семнадцати лет? Одна ложь, одни обещания, которых исполнить либо не хотят вовсе, либо не могут за скудостью умственных и нравственных сил. И эта вседневная ложь незримо истребляет в нас душевное мужество. Вот погоди. Ежели когда-нибудь, каким-нибудь чудом, в чём слишком я сомневаюсь, друзья твои доковыляют через «слово» да «слово» до настоящего дела, они, чего доброго, испугаются в последний момент решительных действий, без которых, поверь мне, ничего не бывает — ни дурного, ни доброго; да так и не совершат ничего, разве что в жертву себя принесут Бог весть чему. Ну кто, скажи откровенно, из наших друзей конституции во главе?_Сергей Трубецкой? Ты меня не смеши — слишком он мягок, слишком раздумчив конституции утверждать. Никита? Слишком книжный он человек. Якушкин? Герой витийствовать в гостиных. Один Тургенев хромой между нами истинный государственный человек. При Штейне недаром служил, понабрался ума, однако ж ему ли знамя в руки и грудью вперёд на картечь, как Бонапарт на Аркольском мосту [121] ...как Бонапарт на Аркольском мосту? — Во время Итальянского похода Бонапарта (1796-1797) у селения Арколь на р. Альпоне в ноябре 1796 г. Бонапарт малыми силами разбил австро-сардинскую армию. ? А без того, брат, никаких мостов не берут. Довольно, я здесь нагляделся на всех и на всё! Я с ненасытностью страстной хочу новых мест, новых занятий, новых мыслей и новых людей, дел необычных, познаний великих, не из одних только книг, но какие из жизни одной, именно так, пойми ты, познаний великих! Жизнь моя должна сделаться громкой, деятельной, разнообразной, или уж лучше вовсе не жить, чем так жить, как жил я все эти сквозь пальцы мелькнувшие годы.

Серьёзный, с прищуренными глазами, Степан возразил с грустью в голосе и в лице:

— Опять, вижу, твоя злость в тебе закипела. Правду сказать, таким тебя и люблю, да ты становишься несправедлив и к другим, и даже к себе. Разве Сергей Трубецкой не достойный среди нас человек? Разве Никита Муравьёв не воплощает в себе благородство, какого у Бонапарта не слышалось ни на грош? Разве Тургенев... Впрочем, ты сам признаешь, что Тургенев имеет ум государственный!

Совсем не уставший, напротив, точно очищенный, возрождённый этим упорным дружеским прением, Грибоедов вскочил, схватил за широкие плечи милого друга, весело выговорил ему прямо в лицо, широко улыбаясь, а то и смеясь:

— Душа моя, кто говорит! Эти все из немногих, из наилучших, из наидостойных у нас! При встрече обниму и от души расцелую! Однако ж пойми, Трубецкой слаб, как телёнок, характером; Никита не имеет никакой силы на некнижное дело; о Тургеневе я говорил. Клянусь, ни один не годится в вожди! Ты их представь-ка в провинциях, проконсулом Рима. То-то что нет, представить нельзя, разведут в провинциях чёрт знает что. Мне последнее время так и вертится настрочить о ком-то уж больно с этими схожем. Умён, умён, тьму книг проглотил, а всё как-то умеет впросак, в глупейшее положенье попасть, в какое ни один самый пошлый дурак во весь век не затешется сдуру, имей он практического смысла на ломаный грош. Представь: прекраснейший человек, изъясняется превосходно, очи так и пылают благородным огнём, остротами всякого так и песочит, так и хлещет наотмашь, точно из пистолета палит, ужасный якобинец в речах, непременный гроза ленивого московского барства, того гляди, на страх казнокрадам да дуракам водрузит гильотину в гостиной, а сам спасует перед первой недозрелой девицей, как я перед Элизой; девица в бараний рог его гнёт, всё, естественно, оттого, что ему невдомёк, что всякой девице не прекрасные речи, не остроты нужны, а муж с приличным доходом, семья, спокойствие жизни, вседневная лесть — мол, краше тебя не видывал свет; а что он, он всё язвит да гордится собой, что из казны не крадёт, весьма как хорош, тогда как надобно либо забросить к чертям все эти дурацкие бредни, либо взять да уехать от московской кузины хоть на Кавказ.

Степан ласково, влюблёнными глазами поглядел на него, дрогнувшим голосом подтвердил:

— Славно задумано, поздравляю, вот бы и славное дело тебе, оставайся — в руку перо, бумагу на стол да бутылку чернил, хоть сей миг велю принести!

Обхватив сердечного друга, к окну подведя, ослеплённому полуденным солнцем, он взволнованно возразил, точно сам, в какой раз, проверяя свою правоту:

— Видишь, солнце какое! Светит на нас с высоты, вон купол блестит, а там грязь, канава. И я было вздумал за стол, да одна гнуснейшая мысль меня поразила: сам-то я больно ль хорош, чтобы об этом витязе насмешки марать? Как смею я с совестью чистой кого-нибудь попрекнуть фанфаронством, коли Васька убит, коли сам по макушку увяз чуть не в том же дерьме, перед московской кузиной не такие слюни распускал! Знаешь ли, душа моя, после этого что-нибудь гаже на свете? Я, мой милый, не знаю, а искусство, каким я искусство видеть хочу, точно зеркало, в один миг, по первой строке подлеца разглядишь, не станешь дальше читать, ведь я сам до сего времени всё только праздно болтал да болтал, ещё слава Богу, что в самом тесном кругу, мало кто знает об том. Ещё бы немного — я сделаюсь здесь хуже бабы. Здесь мне в пору плевать на себя, а не выводить в комической образине на подмостки других. Нет, душа моя, я теперь немного знаю себя, оттого и поступаю, как должно. Будь средства, пустился бы в путешествие просто так, без скучных обязанностей походной канцелярской возни, без твёрдой воли, которая свяжет одним каким-нибудь местом, пересёк бы страны, материки, повсюду изучал бы нравы и быт, вмешался бы в те события, которых бы очутился невольным свидетелем, решал бы судьбы народов, может быть, судьбы всего человечества, когда только бы повезло, оставаясь везде независим. Жаль до слёз, что приходится свой круг ограничивать службой и снова сделаться подневольным из человека свободного, я, повторю, слуга государю из хлеба, да что я, не на кого за это несчастье пенять.