Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

— Или у Карамзина познаний и сведений, по-вашему, не довольно имеется в кладовой, а ведь вот же порешил образованный, истинно порядочный человек, что конституция русскому человеку ни на понюх табаку. Это вам как? Хорошо? Какими познаниями, какими сведениями из русской истории, из русской действительной жизни можете вы эту мысль опровергнуть? Теми ничтожными крохами, какие повыхватили у Монтескье, у Руссо, да ещё и повыхватили на скорую руку, между маневрами да парадами, не поспев разжевать? Так нет же, давай конституцию, на том достаточном основании, что конституция в Англии да во Франции давно завелась, — так, мол, что ж мы, хуже других? Великой России от европейских держав нехорошо отставать. А потом, ты заметь, после того как уж положили между собой, профессора за гроши нанимаем ту науку наспех учить, которую зелёные студиозы обязаны для годового испытания знать.

Степан начал бледнеть, отстранился, нетерпеливо боднул головой:

— Ты постой, у меня от тебя голова кругом идёт! Ты что же, противник конституции, да?

Вечно с ними галиматья, одну мысль с другой неспособны связать, а люди неглупые, уж не благородство ли сводит с ума, он вскочил, зашагал в дальний угол, нестерпимо крича:

— Из какой надобности мне противником конституции быть, в толк возьми! Я противник лишь несносной глупости умных людей, я противник всего лишь бестолковых благородных мечтаний, которые не чуют ног под собой. Вот, вот я противник чего! Что за странный вывих ума!

Степан заворочался, скрипя стулом, растерянно бросил в спину ему:

— Так ты так прямо нам и скажи, коли в том убеждён и по сведеньям именно этак выходит.

Он огрызнулся:

— Я молчал? Говорил тому да другому, а из чего говорить? Всё одно из вас ни один не поймёт, что не дельный профессор нам нужен теперь позарез, не латынь — чёрт с ней, с этой латынью, совсем! Мы в таком теперь находимся умственном положении, что нам сперва надобно своего Вольтера нажить или что-то похожее на него, чтобы заставил свет целый слушать себя, всю Россию, чтобы язвительным словом своим все наши умы освежил, а у нас пока, на беду, один Карамзин, да и тот проповедует громко одну приятную благодетельность деспотизма! Кто же поймёт?

Степан точно попятился, увещевая его:

— Полно-ка, успокойся, кричал, кричал, а куда заметнул! Вольтер, Карамзин! Да у нас сочинения Вольтеровы слишком многим довольно известны, и вольтерианцем давно уже все староверцы нашего брата костят.

Стоя посреди кабинета, скривясь, точно от мерзкой боли в зубах, Александр почти застонал:

— То-то и есть, что на это мы мастера — опакостить всякое славное имя, хоть чужое, а пуще своё. По одной хоть причине и надобно нам хоть несколько имён выдающихся, которых вся нация, вся, понимаешь, приняла бы в вожди и пророки свои, пошла бы без колебаний за ними, как французы за Вольтером пошли, как немцы за своим Гёте пошли, и по ним, по мудрым наставникам их, научились бы настраивать мысли, и в особенности вещую совесть свою, чтобы какой-нибудь сукин сын Аракчеев и тот не смог бы не оглянуться на них да в затылке у себя почесать: сволочь, мол я, подлец подлецом.

Степан руками развёл, лицо простодушное, дитя и дитя:

— Опять ты бранишься, экая страсть у тебя, любишь сильное слово сказать, а ведь и это уже предусмотрено в нашем новейшем уставе, чего ты не знал, признаюсь, а кричишь.

Он грозно выкрикнул:

— Что-о?!

Степан засмеялся беззлобно и встал:

— Не знаю, как бы понятно тебе изложить... Обыкновенно весёлый такой, всё остроты, всё смех, а нынче точно тебя подменили, совершенно другой человек... Да вот, постой... Не хотел тебе говорить, у нас постановлено строго, страшную клятву давал, то да се, да ты же наш человек, без сомнения, хоть и бранишься ужасно, а наш. Вот у нас говорится, что полезнейшие из познаний суть те, которые делают человека способнейшим споспешествовать общему благу, и что по этой причине следует в особенности распространять те науки, которые просвещают насчёт обязанностей и споспешествуют исполнению оных.

Грибоедов открыл в изумлении рот:

— Помилуй, каким же манером эти фокусы, этот цирк, эту дребедень прикажешь понять?

Степан, отмахнувшись, сел на диван:

— Что за охота тебе дураком притворяться. Отчего дребедень?

Он всем телом подался к нему, расширив глаза:

— Постой, это какие же такие науки, которые насчёт наших обязанностей нас просвещают, позволь мне, круглому дураку, идиоту последнему, хоть эту важную вещь узнать от тебя, коли я у вас кругом выхожу бестолков?

Степан отвернулся к окну:

— Ты рассердишь меня наконец, ведь истины эти всякому человеку должны быть известны.

В самом деле, из чего благим матом орать, когда всякому человеку известны, приготовленья не надо, профессора вон, и он заговорил примирительно, присаживаясь за свой письменный стол, давно заброшенный им по случаю сборов в отъезд:

— Что ты, душа моя, не сердись, а только любопытно мне знать, как мыслите вы об искусстве, сделай милость, открой, не стыдись, припомни сей пункт, чай, и об искусстве имеется особая запись у вас, бюрократов прогресса?

Степан с большим вниманием поглядел на него, проверяя, должно быть, не шутит ли он, не морочит ли головы, как обыкновенно морочит, всерьёз ли интересуется знать:

— Об искусстве?.. Ах да, ты поэт, ты меня так закрутил, что я об этом забыл... Так об искусстве?.. Тем, кто нынче занят словесностью, определено печать изящного налагать на творения, однако же не теряя из виду, вот именно не слово в слово, а смысл, что только то истинно изящное суть, что в нас вызывает высокие и к добру влекущие чувства, как есть.

Он хохотнул, оборвался, довольно бюрократов прогресса, в самом деле обозлится Степан, оскорблённо сказал:

— Полно, мой милый, морочить меня, такого рода определение вовсе уж глупо, остальному под стать, сил нет, что за удача составлять и распространять галиматью. Поэт творит, как живёт, свободно и свободно, ему на песни правил не писано никаких.

Степан возмутился:

— Да что тебе тут-то неладно, открой?

Александр заговорил торопливо, проникновенно, не сводя с дивного друга страдальческих глаз:

— Степан, голубчик, душа моя, человек ты добрейший, как побыл в Москве, так узнать не могу, подменили тебя, дураки. Ты мой единственный друг. В меня поселил или, лучше сказать, во мне развернул мои лучшие свойства души, к добру любовь и всё прочее. Я с тех пор только начал честью и честностью дорожить и всем, что составляет истинную красоту человека, с того времени, когда подружился с тобой, — не могу не признать.

Внезапно размякнув, чувствуя благодарные слёзы и в горле комок, он порывисто сел, обхватил Степана за плечи, прижался к груди его отуманенной своей головой и стыдливо, горестно, горячо, сдавленным голосом попросил: