Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

Вертя калач перед носом, точно примеряясь, с какого места начать, Степан осторожно спросил, как бывало всегда, когда чего-то не понимал, а впросак попасть не хотел:

— Что, по-прежнему мучат видения наяву?

Постукивая черенком ножа по столу, несколько поотвернувшись от лучшего друга, чтобы тот на него не глядел, безучастно разглядывая, как за окном прозрачное белое облачко прикрывало жаркое летнее солнце прозрачным крылом и всё быстро темнело вокруг, он признался с трудом:

— Как и не мучить? Дня не проходит, всё вижу, как корчится Васька на белом снегу, и эти детские, большие, расширенные глаза, точно он, выйдя к барьеру, не верил, что может теперь умереть, и вдруг в один миг от одного удара кусочком свинца поверил и страшно перепугался, что вот она, смерть, а тута балбес Каверин над ним, что, говорит, Васька, как редька? До того бессмысленно всё приключилось, по коже мороз. Вот живёшь, живёшь со дня на день, вкривь живёшь, вкось живёшь, не понимая своего непотребства, и всё тебе нипочём. И одно что-то вдруг всю жизнь повернёт, с мясом вывернет, с кровью и, пуще всего, со стыдом. Оно ещё хорошо, когда бы своя только смерть, а то ведь чаще того от тебя выходит чужая. И как глянут вдруг такие глаза на тебя, тут поймёшь, как огнём обожжёшься, что завесь грех ответ на тебе и что ответ этот надобно честно держать, когда подлецом себя почитать не желаешь.

Степан облегчённо вздохнул, калача откусил, принялся за чай, с полным ртом изъяснил:

— Так вот оно что! Теперь понимаю, к чему Якубович наболтал на тебя.

Александр бросил нож, со вниманьем поглядел на него, протянул:

— А я так, признаться, понять не могу.

Степан задумался и вдруг испугался:

— Совесть, должно быть, мучит его, да вот в чём беда, он человек единственной мысли, такой не успокоится до тех пор, пока сам не всадит тебе пулю в голову или в живот, как пожелает, рука у него довольно верна, говорят. Дуэль с тобой он полагает после всего делом чести, а ты же и едешь туда!

Он обозлился:

— И для чести своей бесчестит меня? Экий подлец! Ладно бы бесчестил за то, за что я сам бесчещу себя, в чём истинное бесчестие всякого человека, так нет, он перед отправкой своей говорит несуразное, распускает здесь клевету, будто я струсил, будто по вине моей нарушены какие-то правила и что по этой причине Васька убит, а своей не чует вины, это же мы вместе с ним своей глупостью мальчика загубили!

Степан потянулся было за трубкой, да трубка погасла давно, он отставил её и раздумчиво произнёс:

— Ну, брат, ты берёшь чересчур высоко, а ещё дипломат. У таких людей совесть слишком короткая. Тут какая вина? Якубович только хотел, чтобы выбора у тебя не осталось, чтобы ты от пули не ушёл.

Александр с гневом ударил ладонью об стол, так что Степанов чай расплескался:

— И поверили, конечно, ему, оттого, что дурак, а не мне, оттого, что умён. У нас клевета именно к умным ужасно легко прилипает. А ведь кто поверил-то, кто? Как же, известное дело, Грибоедов служил по резервам, как же не трус! Вот и вся логика, брат!

Степан вздохнул, не подняв головы, передвигая с места на место намазанный маслом калач, надкусанный всего один раз пропал аппетит, сильный любитель поесть:

— Вот и ты попался, как все: едешь в миссию, однако ж едешь за тем, чтобы по дороге как-нибудь встретить его и всенепременно убить. Твоя рука ещё больше верна: в тире твою руку видел.

Александр усмехнулся презрительно:

— Для чего ж непременно убить?

Степан поморщился, покрутил головой:

— Я и говорю, рука у тебя, хоть мне-то не лги. Ты слеп-слеп, а мимо цели стрелять давно разучился. Признавайся, без меня всякий день упражнялся небось?

Грибоедов с жёстким лицом попросил:

— Сделай милость, не открывай никому.

Внимательно поглядев на него исподлобья, через мгновение снова сидя с полуопущенной головой, всё упрямо размышляя о чём-то, Степан резко поворотил разговор:

— Хорошо, никому не открою, помни одно: Якубовича мне не жаль, но тебя; а вот что ты мне растолкуй: какой удой поддел на крючок ты министра?

Облегчённо вздохнув, удивляясь в какой же уже раз душевной деликатности друга, он охотно заговорил:

— Представь, поддеть оказалось нетрудно. Из-под руки довелось мне узнать, что составляется миссия к персиянцам. Я поддержал разговор, расспросил и сделал самый лёгкий намёк, а там уж завертелась карусель без меня, уговаривали, представляли, любо-дорого было глядеть.

Выплеснув остывший чай из чашки и блюдца, Степан попросил, протягивая к нему:

— Налей-ка в самом деле чайку, в горле пересохло с тобой.

И, глядя, как он управляется с самоваром и чайником, засмеялся:

— Экая вдруг основательность в твоей ветреной голове, дай я тебя обниму.

Подав ему полную чашку, заодно наливая себе, Александр оживился:

— В самом деле, представь, оказалось, что стоит только серьёзно приняться за дело, как тотчас становишься иным человеком, самому себя не узнать. Выходит, ничем иным нельзя лучше проверить, верно ли думаешь об себе, каков человек, как одним практическим делом, да и всякого тоже, каким манером он берётся за что, хоть бы жениться решил, завёл сватовство, а не тем, какие молотит языком словеса, язык-то беспутен, что хочешь сболтнёт, известно, что язык без костей. Правило мне на всю жизнь. Довольно дурачиться да без толку по гостиным приятные и неприятные вздоры молоть.

Степан рассудительно согласился — основательный человек, вздоров никогда не молол, с аппетитом принимаясь за чай и калач, прежний Степан мог бы уплести и быка.

— Ну, теперь ты об себе думаешь верно, так оставь эту глупую мысль, ещё можно поворотить. Персия чёрт знает где.

Подставив открытый чайник под кран самовара, забыв кран отвернуть, он откликнулся с недобрым блеском в глазах:

— Поворотить, говоришь? Нет, душа моя, поворотить мне нельзя! И какой способ поворотить, хотел бы я знать?

Степан тотчас решил:

— Обратимся к друзьям, к Трубецкому, к Тургеневу, их влиянием нынче многого можно достичь.

От наивности этой практической мысли он тотчас остыл, отвернул остывающий кран и глядел, как льётся в чайник переставший бурлить кипяток, всё-таки негромко побулькивая, брызгая и шипя, забавный такой, и усмешливо проговорил:

— Трубецкой — милейший и славный, не возражу, я его страсть как люблю, да Трубецкой ни с каким делом не сладит, мягок и добр чересчур; а Тургеневу всякое частное дело чересчур незначительно, Тургеневу прежде общее подавай, а частные лица как пыль — государственный человек.

Степан с любезной твёрдостью возразил, откидываясь назад, держа чашку перед собой:

— Я бы в этом поспорил с тобой, однако же не хочу, можно просто-напросто выйти в отставку.

Завернув резко кран, накрыв чайник крышкой, водрузив его на верх самовара, чтобы попрел, Александр выговорил сквозь зубы, глядя Степану прямо в глаза: