Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

Степан хмурился, недовольно ворчал:

— Почтдиректоры... матушка... сквозь строки гляди... Экие тонкости с другом... а все из каких-то чинов...

Поставив трубку на место, сжав и разжав несколько раз просившие сильного движения пальцы, он улыбнулся тепло, точно прощенья просил:

— Не из одних, как видишь, чинов; однако ж и об чинах в наше время весьма озаботиться следует, много ли доброго сделаешь в малых чинах, а иначе-то как, да и состоянья мне Бог не послал, я из хлеба слуга государю, а по чину и хлеб. Давай-ка завтракать, брат.

Пыхтя громко откурившейся трубкой, размышляя над чем-то упорно, глубокая складка пролегла среди лба, Степан отозвался не сразу:

— Постой, хлеб ли, слуга ли, так ты решился служить из чинов?

Усевшись за стол, не дожидаясь его, между ними давно завелось, густо намазывая жёлтым маслом свежий румяный калач, знать, Сашка уж в булочной был, решивши более не вдаваться в подробности, один чёрт, проку на грош, хитрость малая, загадка невелика, он только сказал:

— И тебе повторю тот же благоразумный совет. Тебе в гвардии куда как скоро выйдет в полковники, сам рассуди. Да чего ты застрял? Тебе чаю налить?

Степан виновато, отчасти и сумрачно поглядел на него, вновь призадумался о своём, точно жёрнов таскал, нерешительно вслух говоря:

— Я, брат, уж и есть не хочу. Ты и прав, может быть, что скорей дипломат, да мне всё равно, вперёд ли аль годом поздней.

Он отозвался, жуя, наливая заварку из темно-красного пузатого чайника:

— Вот что значит: годик имел счастье пожить в премилой, в предоброй старушке Москве! Ум за разум зашёл.

Степан вопросительно улыбнулся:

— Городок, верно, привольный и милый. Выйдя в отставку, в Москве непременно на старости лет поселюсь.

Экая силища в этой напасти, тепло, хорошо, и враз заберёт человека в тенёта, вчера скакал верхом на коне, нынче без тёплой фуфайки ни-ни, вот вам Москва, на смех, в сатиру её, кабы не подорожная на Кавказ, и принялся отговаривать, разбавляя горячайший чай молоком:

— Полно, мой милый, остановившись в Москве, хоть кто соскочит с ума, даже из немцев, об русском что говорить, русский ум на чертовщину не стоек. И с чего тебе толковать об отставке? Карьера твоя едва началась. Добудешь полковника, наконец развернёшься, как есть, твоей натурой чего не возьмёшь. Даже истинный гений останется дурак дураком, командуя одним эскадроном. Всякий ум для своего применения нуждается в поприще, лучше огромном. Да ты на меня не сердись, поди, брат, сюда, чай твой давно остывает.

Неловко поднявшись, стоя с трубкой в безвольно висевшей вдоль тела руке, точно толком не знал, куда пристроить её и пристроиться самому, Степан возразил:

— Когда охота тебе, ищи себе поприща, хоть и всемирного, у тебя на что захочешь предовольно ума, а меня так уволь, Александр, я не гений и далее полковника положил себе не служить, как раз впору натуре моей. Чин хороший, разумный, достойный, а большего я ничего не хочу.

Он это знал, Степан именно ничего не хотел, угол тихий, отставка, жена, живот до грудей, вероятно, из шерсти домашней фуфайка, однако ж поди ты, из чего-то настаивал, бодро и веско, поднося чашку с чаем ко рту:

— Помилуй, с твоей-то благородной натурой! Тебе же только начать, а там зашагаешь, мне тебя нипочём не догнать! Когда не тебе, так кому у нас нынче служить? Иль в бедной России судьба одним белозубым Паскевичам выходить на пустом месте в генералы да делом ворочать большим?

Севши наконец перед ним, опустив ненужную трубку на пол рядом с собой, точно не помнил об ней, положивши сильные руки на стол, Степан возразил с душевной тоской:

— Не бранись, Александр, ум у меня, признаюсь, имеется кое-какой, да один ум, полагаю, стоит немногого. Для прохождения истинной службы, то есть благородной и честной, надобно сведений тьму, сколько раз ты об этом твердил, браня на все корки наших невежд, а я, известно тебе, толком никогда не учился, как-то не думал об этом, всё было не до ученья — такая беда.

Вот оно, извечное несчастье Степана, умного, верного, без цели вперёд, он тут и голос возвысил, со стуком поставя чашку на зазвеневшее блюдце:

— Тебе до полного генерала годов пять или шесть — книги возьми, приготовься в любые стратеги. Суворов, Бонапарт, Ермолов чем тебе не пример.

Степан с сожалением покачал головой:

— Нет, брат, уволь, давно уж я выбрал себе вполне заурядное поприще, какой я тебе Бонапарт.

То есть похоронил себя заживо, доброхотно, нерадетельной волей своей, и, обжёгшись внезапно, раскашлявшись, не терпя ни в ком, ни в себе никакого смирения, Александр возмутился, чуть не крича, сдержался, друга жалея, когда надо бы благим матом орать:

— Экое флегмомордие, чёрт побери! Одумайся, мой милый, пока я не уехал, не то всю дорогу не на месте душа, до письма от тебя. Да ты чаю-то выпей, авось в ум войдёшь, китайские мудрецы говорят, помогает.

Приняв свою чашку, брезгливо поглядев на неё, тут же осторожно поставив прямо на скатерть, всё же немного плеснув, Степан вопрошающе поглядел на него:

— Сам рассуди, Александр, из какой надобности человеку натуру ломать? Сломать-то, положим, сломишь, это дело нехитрое, натура податлива на излом, натура хрупка, да натуре всякая ломка во вред, а для блага следовать надо натуре, натура-то знает сама, кого на какое место взнуздать, кого от чего остеречь, только со вниманием слушай её, я и слушаю, да и ты, погляжу, не ломаешь своей.

Выплеснув остатки чая своего в полоскательницу, полную чашку нацедив себе в другой раз, однако тут же отставив её, покусывая разочарованно губы, собираясь с мыслями на ходу, Александр недовольно, отрывочно заговорил:

— Ты зарезал, мой милый, меня... Экую философию развернул, тотчас в стратеги ступай, в учителя жизни, Вольтер... Впрочем, к тому времени возвращусь, авось найду тебя в мыслях иных... Натуру-то точно не имеется смысла ломать, да натура твоя чем плоха, изъясни?.. Чаю-то выпей, остынет... Эк ты запутал меня...

Степан послушался, отхлебнул, отчего-то поморщился, пить больше не стал, вдруг спросил, пожимая плечами:

— Чем же запутал, никак не пойму?

Александр сморщился:

— Думал, станем вместе служить.

Степан воззрился на него с изумлением:

— Как это вместе — я в военной, а ты дипломат, завтра поэт, послезавтра добудешь Доктора прав? Ты лучше мне растолкуй, отчего тебя в эту сторону поворотила дуэль? Мало ли дуэлей у нас, а всё ничего.

Он вскинул голову, быстро спросил:

— Что, так заметно?

Степан открыто глядел:

— Глазам не верю, смотря на тебя.

Отрезал кусок калача, маслом намазал, подал ему, он отозвался нехотя, чуть не сквозь зубы:

— Ты лучше поешь, а я сам, душа моя, понять не могу, может быть, вовсе и не дуэль, а одни глаза Шереметева.