Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

Катенин придвинулся совсем близко к нему и зачем-то грозно кричал, точно он был глухой:

— Рад был снова видеть тебя! К чему тебе ехать?

Он вытянул шею, улыбку поймал, подвигав губами, подался вперёд и согнулся вперёд, показалось, что пополам, а Катенин не так уж был мал, что за чёрт:

— Спасибо, мой милый, никуда не хотел, да вдруг увидел, куда указует...

Но кто, кому и куда указует, сам понять не успел. Всё перед ним завертелось. Он глотнул воздух широко распахнутым ртом и провалился куда-то, без указания.

Затем не было ничего.

Он открыл глаза поздним утром. В голове что-то страшно и мерзко скрипело.

Над ним склонился бодрый и свежий Степан, поглядел, покачал головой, засмеялся беззвучно.

Александр вяло спросил, едва шевеля языком:

— Ты это об чём?

Степан выпрямился, оглушительно крикнул, круто оборотившись к дверям:

— Сашка! Тащи!

Он сел на горячем диване и тут же бессильно приткнулся к холодной стене.

Сашка, издевательски, кажется, улыбаясь, стервец, сечь бы надо таких, внёс на подносе громадный кофейник, белый молочник со сливками и две синие чайные чашки. Что он смеётся, других не нашёл, брандахлыст?

Степан, став серьёзным, собственноручно налил кофе в эти большие, широкие чашки и радостно загудел:

— Я уже поправился водкой и огурцом, малосолёненький, славный, подлец, а ты вот кофию выпей-ка, брат. Это я тебя вечор проглядел, виноват, ты прости, за год-то позабыл, что ты пить совсем не умеешь, точно младенец, а ещё дипломат.

Он с благодарностью глядел на Степана, не в силах слова сказать, не в силах двинуть обвислой рукой. Наконец кое-как лепетнул:

— Радость, мой милый, видеть тебя...

Степан чуть не силой вложил чашку в какие-то ватные пальцы, строго сказал:

— Пей и молчи. На радостях можно, конечно, кто против этого говорит, дело святое, а вперёд не сердись, отберу, капли лишней не дам. Слабенек ты выбрался из чрева природы на эти дела, оттого, должно быть, что уж больно умён, а впрочем, может, наоборот, так умён, что не можешь лишнего выпить, я не философ, ты, брат, прости, а только пьют помногу одни дураки, сколько раз примечал.

Отхлёбывая кофе со сливками, ощущая, как болезненно-горячо вливается каждый глоток, он отозвался смущённо:

— Помилуй Бог! Ну, эти тосты, и все за свободу, не счесть!

Степан покачал головой:

— Слишком пылок ты во всём, Александр, за что ни возьмись. Да теперь я снова рядом с тобой, вечная нянька твоя. Эх, славно мы заживём, Александр! В Москве-то, представь, мне только это и снилось!

Сильно тряхнув головой, ощутив страшную боль, что чуть не завыл, Александр через силу сказал:

— Э, ваше флегмомордие, да ты, вижу, тоже был вчерась несколько пьян.

Степан засмеялся привольно, не в насмешку, а от души, выставляя белейшие зубы:

— Ну вот, это, брат, хорошо. Вижу, что полегчало, валишь с больной на здоровую, с похмелья всё так, на-ка, ещё чашечку выпей зелья, кто его к чёрту придумал, не иначе немец какой.

Он мешком сидел на диване, с опущенной головой, упрямо твердил:

— Пьян был, как собака, всё позабыл, а кофе придумал монах.

Степан спокойно, уверенно возразил, ничуть не сердясь, подливая из кофейника в чашку:

— Да как теперь вижу твою побледневшую рожу, губами этак шлёп-шлёп, а уж и вымолвить слова не мог, я было за тебя испугался, да кто-то об государственном устройстве принялся хлопотать, так за этим делом тебя прозевал, а монах твой — последний дурак, разве монаху мало вина?

Он нахмурился сильно, припоминая своё, всё прочее отстраняя слабой рукой, поминутно сбиваясь:

— Монахи вино бочками пьют, правда твоя, верно, на тот случай вина под рукой не случилось, а ты, мой милый, постой, не путай меня. Я же тотчас тебе доложил, как увидел, что в Персию с миссией еду, на этих же днях, а ты то да сё, какой-то монах, да славно так заживём. Должен был тебе доложить в тот же секунд, не иначе, а монаха в покое оставь, пьёт так пьёт, разве жаль.

Степан прикрыл глаза, припоминая с трудом:

— Верно, ты в это роде что-то мне возвестил, до монаха...

Он с усилием оживился:

— Кто из нас валит с больной головы на здоровую?

Степан поморщился и вновь задал тот же вопрос:

— Так тебя всё же выслали за эту дуэль?

На этот раз, не смея притворяться, в том более смысла не видя, он ответил, махнув рукой на монаха, который, как назло, так и лез на язык:

— Для чего высылать? Я своей волей себя высылаю.

Степан прикрикнул сердито:

— Перестань валять дурака, ты мне толком скажи! Кто кого выслал? За что?

Ощущая, что после крепкого кофе в разбитом теле шевелится обычная сила да трезвость ума, отделившись от спинки дивана, которая прежде с малым успехом, но всё же придерживала его, пока он лечился подручными средствами, сев, как сумел, попрямей, он попробовал в первый раз разъяснить и себе и Степану, вопросительно глядевшему на него:

— Вот видишь, мой милый, я слишком привязан к свободе, а здесь что-то живу как в тюрьме.

Сдвинув брови, для верности тряхнув головой, точно хмель прогонял, Степан возразил нетерпеливо и резко:

— Постой, никак в толк не возьму, в Первопрестольной вечно бабьи сплетни одни, то да сё, языками вертят, как на фортепьяно бренчат, что причина этой дуэли?

Александр вздохнул тяжело, со вниманием поглядел, слегка подразнил, без подъёма — привычка одна:

— Человек, кажется, умный, как не возьмёшь?

Степан руками развёл, с недоумением говоря:

— Да ведь ты, говорят, отперся, что на той дуэли был приглашён секундантом?

Кто бы другой, из слухов этих, из готтентотов, из пошляков [119] ...из пошляков... — Здесь и далее слово готтентот употребляется в смысле варвар, пошляк. Любимое ругательное слово Грибоедова. , но Степан, он и губы скривил:

— Хорош бы я был дурак, когда бы истины изрекал на суде нечестивых.

Степан помялся, подумал, закусивши губу, наконец осторожно спросил:

— Прости, а прочая братия тоже молчала, как ты?

Он слабо кивнул:

— Молчали из чести.

Степан подёргал в раздраженье усы:

— Так, хорошо, допускаю, молчали из чести, и Якубович тоже молчал?

Так оно и должно быть, все сплетни да сплетники пуще всего, наглецы, и он зло усмехнулся в ответ, должно быть совсем протрезвев:

— И он.

Степан покружил по комнате, глядя растерянно, точно что-то искал, потёр на этот раз уже чисто выбритый подбородок и раздумчиво произнёс:

— Ну вот, благоразумный ты человек, а я и не знал и не ведал, прежде как будто благоразумия за тобой не водилось, очертя голову в омут скакал.

Он просительно поглядел:

— Ну, ты об моём благоразумии судить погоди.

Лицо Степана, красивое, круглое, мужественное, сделалось чересчур озабоченным и некрасивым, усилие мысли на пользу не шло.