Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

И что там впереди?

Впереди не слышалось музыки, не виделось книг. За три тысячи кое-как меренных вёрст едва ли дотащишь за собой фортепьяно, книжные новости едва ли дотуда дойдут. Европейская, даже бедная русская мысль в его отсутствие станет делать открытия важные, искусства обогатятся, на сцене лучших театров заблещут новые, может быть, славные имена, а до него едва ли долетит хотя бы слабый шелест об этих важных открытиях, об этих блестящих талантах, а ум его жаждущий, может быть, так и зачахнет и сморщится без сытной разнообразной умственной пищи.

Как легко и внезапно над ним это стряслось!

Прогоны, подорожная, тесная бричка, дорога возьмёт целый месяц, если в какой-нибудь обширной канаве не увязнешь по горло в грязи, а там кровожадные дикие племена, примитивные пошлые лица, из которых по необходимости набирается забубённое кавказское войско, искатели двойного оклада, разжалованные, изгнанные из российских полков за бесчестье, за воровство, всякого рода балбесы, крикуны и бретёры да прочая рвань, с ними и копоть случайных ночлегов, глухие места, одни противные толки об чинах да об службе где-нибудь в гарнизоне с ротой солдат, мелкая хитрость, интриги, повседневный изысканный тонкий обман с его стороны и со стороны враждебных нам персиян, а там, глядь, может быть, ничтожная смерть за одно неосторожное слово на развилке горных дорог или в теснине глухого ущелья, кинжал в спину — да вниз.

Боже, кои веки он выдержит муку в этом аду? Что Дант, Дант ребёнок, фантаст, а там действительный ад! К тому же Данту не в пример было нескучно в пути: шёл у Данта в проводниках сам великий Вергилий — умница, философ, поэт, тогда как ему, горемычному, в проводники не отпущено мудрецов, разве что Мазарович, ликом похожий на чёрта, воспетого Вольфгангом Гёте, добрый и славный, кажется, человек, авось в самом деле не завалит ненавистной канцелярской вознёй, которая много сквернее и Дантова и персидского ада.

Сашка укладывал в неподъёмные ящики лучшие книги. Оставалось обшить фортепьяно. Александр не решался этого приказать. Ему сердце теснило чёрной мыслью об рогожах и досках, точно лучшего друга должен был в гроб уложить или к ногам привесить ядро.

Однако ж, заколотив ещё один ящик, старательно оглядев все углы, точно что-то искал, Сашка, набычась, спросил:

— Фортепьяны-то что, давно бы пора?

Александр рассердился:

— Куда же я-то без фортепьян?

Сашка с рассуждением поглядел на него:

— Вы в дорогу со мной, куда в дороге на фортепьянах стучать.

И приволок из сеней куль пахучих рогож.

Александр придержал его за плечо:

— Погоди, время есть.

Распрямившись, пнув в сердцах рогожи ногой, Сашка сердито изрёк:

— Мне-то что, я погожу, я хоть целый век погожу, не припоздать бы. Глядите, спешка посля из-за вас, хошь, галопом скачи, хошь, волосами тряси.

Он облегчённо вздохнул:

— Не опоздаем, ещё не приехал Степан.

Склонив на сторону кудлатую голову, Сашка упрямо стоял на своём, характер такой, чёрт знает в кого:

— Степан Никитич прибудет как раз, при них-то и вовсе времени недостанет минуты, уж знаю я вас, пойдут чудеса.

Он ласково попросил, точно друга:

— Вот и ладно, а ты погоди.

И когда пылавшее воображение представляло ему его беспросветное будущее в жутких картинах — всё серым по чёрному либо наоборот, которые противувольно заимствовал он из суровой «Комедии» немилосердного Данте, он присаживался, словно бы на минуту, на стул и одну за другой играл для себя одного любимые сонаты Бетховена.

Тогда мужество возвращалось к нему, и он с облегчением, хоть и печально, думал о том, что отслужить-то ему предстоит года два, если, конечно, шальной Якубович по приезде сдуру не застрелит его — обещал.

Наконец ввалился пропылённый Степан. Александр кинулся его обнимать, ощущая сильный запах дальней дороги и крепкого мужского и лошадиного пота:

— Как я ждал, как я ждал, как я, Степанушка, тебя ждал! Заждался совсем!

Сердце Степана гулко било в его жаркую грудь, обветренные губы шептали в самое ухо:

— Ах, Александр, Александр...

Он, тоже в ухо, сквозь слёзы шептал:

— Славно, брат, что застал!

Они оторвались друг от друга. Степан, красивый даже с тёмным от дорожной пыли и пота лицом, отступил на два шага, оглядел его пристально и вскрикнул с тревогой:

— Александр, опять не спишь по ночам, под глазами-то, под глазами-то что!

Грибоедов засмеялся сквозь слёзы, в свою очередь оглядывая его с блаженным лицом:

— Ба, слава Богу, как прежде, кавалергард!

Степан отозвался, раздёргивая крючки:

— Мундир-то красив, об чём толковать, да ты на то не гляди, я в армии нужен по нынешним временам.

Александр ходил ошеломлённо вокруг, всё приглядываясь к лучшему другу, не проникая в смысл его загадочных слов, будто бы в армии нужен чёрт знает зачем:

— Нужен для чего? Опять ты об чести песню споёшь? Письма-то не получил?

Степан сбросил пропотевший мундир и властно крикнул:

— Эй, приготовьте умыться!

И поворотился к нему:

— Не слышу чести нынешним служить подлецам, в этом пункте я согласен с тобой.

То-то и есть, что согласен, верно, голову заморочили там, он воскликнул, переполненный обжигающей радостью встречи, на миг позабыв, что у них расставанье:

— Так я ж и толкую тебе!

Степан плюхнулся на диван, со стиснутыми зубами стянул сапоги с распаренных ног, мечтательно протянул:

— В баньку бы, а? Экая благодать! Веник берёзовый, пару квасом поддать! Так ведь не дадут, сейчас должны быть, эскадрон!

И снизу, с дивана, пошевеливая занемевшими пальцами, значительно взглянул на него:

— И потому мы должны служить нынче там, где от нас с тобой более пользы Отечеству!

Не понимая, кто сейчас должен быть, какой эскадрон, присев рядом с диваном на стул, но тотчас вскочив, он поверхностно, не ожидая ответа, блуждая в своём блаженном тумане, чуть не в беспамятстве, безразличным тоном спросил:

— Ты полагаешь, этот фокус нынче возможен?

Степан упруго поднялся, переступил на кривоватых кавалерийских ногах, ощупал лицо, колясь об щетину, и, откашлявшись несколько раз, прохрипел:

— Погоди, дай умыться, наговоримся ещё.

И пошёл умываться, захватив с собой зазвеневшие шпорами грязные сапоги.

Александр двинулся вслед, так хотелось быть вместе, времени-то на тары-бары как раз почти не осталось, он это знал, это Степану пока невдомёк, письмо получил, а забыл.

Степан, слыша его торопливые шаги за спиной, нагнувшись над тазом, подставил пригоршни ковшом, глухо сказал:

— Чем невозможней, тем и нужней.

Денщик лил холодную воду в подставленный ковшик ладоней, но Александру чудно казалось: всё не то, всё не так. Он выхватил кувшин из неуклюжей солдатской руки и сам принялся бережно поливать, в радости бормоча: