Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

— Это чтоб ты помнил об них!

Он так вскочил.

Утро настало довольно давно. Солнце, бьющее в окна, слепило глаза.

Он испугался, что опоздал, быстро оделся, выпил наскоро чаю и тотчас вышел из дома.

Было ужасно тепло, градусов до двадцати, снег весь растаял, кругом простиралась непролазная грязь, лёд в канале вздулся и почернел, однако оставался неподвижен, не растопленный внезапным сильным теплом.

Александр добрался до Офицерской. Доктор уже побывал и определил, что больному после вчерашнего значительно лучше, что, верно, ночью кризис прошёл и теперь на поправку пойдёт, а завтра непременно вновь навестит — нельзя упустить.

В самом деле, приложив ладонь ко лбу, он обнаружил, что жар значительно спал. Сосницкий, слабо улыбаясь ему, попробовал было благодарить, но Александр ласково его оборвал, пристыдив, что друзей за то не благодарят, что они сделали то, что обязан сделать каждый христианин, присел рядом на стул и заговорил о ролях, к которым Сосницкому надлежало тщательно готовить себя, не то без истинной практики талант пропадёт, бесчестное дело, мой друг, наперёд предугадывая, как со временем тот станет лучшие роли играть.

Так бывал у него всякий день, только под вечер от него уходил и жил одиноко, всё реже бывая на людях, оскорблённый сплетней грязной и гнусной, пущенной в него дураком Якубовичем — позёром, восторженным проповедником благородства и чести; со странным равнодушием ожидая, чем заключится его превосходная выдумка с продвижением разом на два чина вперёд, ещё наверное не решив, поступит ли в миссию и, если поступит, отправится ли в Северо-Американские Штаты или на воинственный, беспокойный Кавказ, между тем прощал Якубовичу и эту глупейшую сплетню и даже безвинную смерть Шереметева, как и должно прощать даже низким врагам, особенно в эти строгие дни. Однако прощение выходило какое-то странное и в оскорблённой, непримиримой душе он всё настойчивее желал поскорее встретиться с подлецом у барьера.

В первый день Пасхи с утра до вечера валил большой снег, завернул в белое улицы, пышно украсил деревья, клоками повиснув на голых ветвях.

Александр одиноко дремал у камина, возвратившись от утрени, без праздника в сиротливой душе. К счастью, Степан напомнил о себе из Москвы. Встрепенувшись, перебравшись к столу, полувесело, полугрустно он принялся отвечать:

«Христос воскрес, любезнейший Степан, а я от скуки умираю и вряд ли воскресну. Сделай одолжение, не дурачься, не переходи в армию; там тебе Бог знает, когда достанется в полковники, а ты, надеюсь, как нынче всякий честный человек, служишь из чинов, а не из чести...»

Приостановился, раздумался, с какой-то стати поставил тире. Странно, ближе Степана не было у него никого, а и тому не решался высказать всё, что накопилось и клубилось в смущённой душе. Был ли он скрытен? Застенчивость ли мешала ему? Как знать? Только всякий раз что-то поневоле стесняло полетевшее по бумаге перо. Об чём же ещё написать, когда не раскрывалась настежь душа?

С грустной улыбкой он продолжал:

«Посылаю тебе «Притворную неверность» два экземпляра, один перешли Катенину. Вот видишь ли отчего сделалось, что она переведена двумя. При отъезде моём в Нарву Семёнова торопила меня, чтоб я не задержал её бенефиса, а чтоб меня это не задержало в Петербурге, я с просьбой прибегнул к другу нашему Жандру. Возвратясь из Нарвы, я нашёл, что у него только переведены сцены двенадцатая и тринадцатая; остальное с того места, как Рославлев говорит: «я здесь, всё слышал и всё знаю», я сам кончил. Впрочем, и в его сценах есть иное моё, так, как и в моих его перемены; ты знаешь, как я связно пишу; он без меня переписывал и многих стихов вовсе не мог разобрать и заменил их своими. Я иные уничтожил, а другие оставил: те, которые лучше моих. Эту комедийку собираются давать на домашних театрах; ко мне присылали рукописные экземпляры для поправки; много переврано, вот что заставило меня её напечатать...»

Что-то гулко, протяжно зарокотало над домом — невозможно писать.

С недоумением положил он перо и встал у окна.

Было пасмурно. Всё небо закрывали низкие тучи, вдруг освещаясь бледными молниями, за которыми нехотя следовал медлительный гром.

Боже мой, первая гроза в этом году! Да ещё вся в снегу — не часто случается, в столетие раз. Стало быть, зима уж прошла, а он почти не приметил нынче её. Время летит, не оставляя следа, и, без сомнения, так и станет лететь в этом сумрачном городе без глубоких корней и, представилось ясно, без прочного будущего. Как же не покинуть его наконец, если жаждешь беспрестанного движения жизни? Как же оставить его, покинувши хоть и немногих, неблизких, да всё же друзей и надежды сделаться чем-то?

В раздумье и не сразу он воротился к столу и почти искренне и разборчиво написал:

«Однако довольно поговорено о «Притворной неверности»; теперь объясню тебе непритворную мою печаль. Представь себе, что меня непременно хотят послать, куда бы ты думал? В Персию, и чтоб жил там...»

Что за притча, отчего так лукаво поворотилось перо? А с другой стороны, как бы растолковал он Степану, что охотой своей покидает его, единственную отраду свою? Да и вправду сказать — у нас на почте письма вскрывают подряд, так не худо бы в эту лукавость поверить и тем, кто ему нынче два чина сряду хлопочет. Без дипломатии, верно, не проживёшь, напролом валят одни дураки, которых у нас предовольно и без него; говорят, голосят, правду-матку режут в глаза, ан поглядь, из правды-то гадость выходит одна. Это, что ли, и прозывается трезвостью мысли, как прошлым годом пьяный Каверин твердил?

И он с весёлой иронией подхватил эту странную ложь, представляя всё, что случилось, в неверном, почти фантастическом свете:

«Как я ни отнекиваюсь, ничто не помогает; однако я третьего дня, по приглашению нашего министра, был у него и объявил, что не решусь иначе (и то не наверно), как если мне дадут два чина, тотчас при назначении моём в Тегеран. Он поморщился, а я представлял ему со всевозможным французским красноречием, что жестоко бы было мне цветущие лета провести между дикообразными азиятцами, в добровольной ссылке...» — вот оно, важное слово! Слово-то всё же сказалось, — добровольная ссылка и есть. За все беспутные проделки свои нельзя своей волей себя не сослать. Верно, никак не осилишь преподлой натуры своей, не приучишь лукавить даже с друзьями — с друзьями лукавить нельзя, — добровольная ссылка — чтоб смысл отгадал. «...На долгое время отлучиться от друзей, от родных, отказаться от литературных успехов, которых я здесь вправе ожидать, от всякого общения с просвещёнными людьми, с приятными женщинами, которым я сам могу быть приятен. Словом, невозможно мне собою пожертвовать без хотя бы несколько соразмерного возмездия».