Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

— Позвольте, молодой человек, секретарю русской миссии, может быть, и пристало иметь этот чин, соглашусь. Однако вам для чего? Вы, кажется, уверяли меня, что вовсе не страдаете несносным грехом честолюбия?

Вот так ошибаются и великие дипломаты — в каких-нибудь мелочах. Эту истину необходимо запомнить — мало ли что впереди. Но замешкался он только на миг, в другой миг нашёлся и признался с видом наивнейшим:

— Ради матушки, ваше сиятельство, в глазах которой я обязан быть основательным.

Нессельроде так и застыл на полшаге, озадаченно протянул:

— Ради матушки — разве что так. У вас матушка есть?

Трудно было не хохотать, но ни одна черта не дрогнула у него, и он с самым серьёзным лицом подтвердил:

— Матушка есть — исключительно ради неё.

Пожевав в нерешительности губами, дёрнув несколько раз ухо вниз, Нессельроде вдруг от души рассмеялся:

— Вы мне положительно нравитесь, молодой человек. Я об вас доложу.

Он неторопливо прошёл под аркой Главного штаба, улыбнулся на выходе, весело искрящимся взглядом осмотрелся по сторонам.

День кончался уже. Было сумрачно, сыро. Нева ещё не прошла. Под ногами месилась какая-то мерзкая дрянь из снега и грязи. Чиновники спешили из департаментов с бледными, помятыми лицами, в единообразных чёрных шинелях — не дальше как завтра он мог причислиться к ним.

Но он был доволен, что заставил так долго просить себя занять место в миссии, впрочем всё ещё толком не разобрав, хотел он ехать или остаться; только чувствовал, что довольно устал.

В самом деле, отчего бы не ехать? Именно на Кавказ? Кстати, на Кавказе важное дело у него с Якубовичем. Не бросать же его — для чести несносно, и без того изгажена честь языками смертельными. И что бы бесценное, незаменимое он в самом деле здесь потерял? Славу водевилиста, которая не прельщала его? Крикливых женщин, которые после измены Элизы были несносны ему?

Он огляделся ещё раз:

«С кем жил? Куда меня забросила судьба?»

Ему сделалось так одиноко, но он не мог не сказать про себя, что от одиночества в придачу с глупостью общества бегут на край света одни дураки.

Чего же ради ему-то на край света бежать? Не играть же ему несносную роль дурака?

Если бежать, так гнаться за делом.

Очутившись на Офицерской, он было прошёл мимо дома с небольшими колоннами по фасаду, с громадными аркадами служб, но, внезапно ощутив волчий голод, прислушался, согласился, что до рези в желудке, почти машинально воротился назад, толкнул дверь под стёртой вывеской «Северный трактир», принадлежавший подвижному толстяку итальянцу Джулиано Сеппи, с которым он изредка упражнялся в живом языке Данта и Тассо, неторопливо пообедал в сытном тепле, не заговоривши ни с кем по привычке, укоренявшейся в нём, расплатился и вышел, но вдруг вновь воротился, взошёл по узенькой лестнице на второй этаж и стукнул набалдашником трости, как делал всегда, в неопрятную дверь и едва расслышал расслабленный, словно из колодца доносившийся голос:

— Входите.

Почуяв недоброе, он быстро вошёл.

Сосницкий беспомощно лежал на диване, застеленном смятой, сбившейся под ним простыней, укрытый до самого подбородка пёстрым ваточным одеялом, — исконная принадлежность чиновников и мещан, с пылающим лицом и пересохшими, едва прошелестевшими губами навстречу ему:

— А, Грибоедов, я рад.

— Что с вами?

— Кажется, жар.

Александр выскочил в коридор, поймал коридорного за рукав, сунул в холодную, влажную руку три рубля и строго скомандовал — пригодились резервы:

— Живо за доктором, да гляди у меня!

Воротился, скинул шинель, приложил ладонь к голове: лоб Сосницкого так и пылал.

Александр намочил полотенце под умывальником, наложил на страдальческий нахмуренный лоб, сел рядом на стул и заговорил, принуждая того отвечать, опасаясь, что больной потеряет сознание — что в жару было бы хуже всего, тоже пригодились резервы, где немало новобранцев погибло от жара:

— Давно это с вами?

— Третий уж день.

— И никто не зашёл?

— Да кто же зайдёт?

— А в театре-то что?

— Страстная неделя, не играет театр, кто куда.

— Как умудрились вы простудиться? Довольно тепло.

— Сапоги.

— Что сапоги?

— Протекают, исхудились совсем, решето.

— Чёрт знает, в какую прорву у вас деньги летят, экономите на сапогах, дикари!

— Да ведь жизнь наша...

— Знаю я вашу жизнь!

Доктор явился — добрый немец с полным, мучнистым лицом и в очках, выслушал тощую, тяжко западавшую актёрскую грудь, выстукал спину, прикладывая к ней то тут, то там два пухлых пальца, и негромко по-немецки сказал:

— Воспаление лёгких, я полагаю, крупозное.

Убрал стетоскоп в саквояж, вынул оттуда, заглядывая в широкий карман на подкладке, несколько узких листиков, аккуратным, мелким, неторопливым почерком выписал по-латыни лекарства и двумя пальцами придвинул к нему:

— Давайте вот это, завтра заеду, около десяти.

И, спокойно одевшись, спокойно приняв десять рублей, удалился, оставив после себя один едва различимый запах больницы.

Александр выскочил следом, на ходу набрасывая шинель, крикнув степенно-безразличному коридорному, чтобы грел самовар, выбежал в молочный, к вечеру сгустившийся, пахнувший паром, тёплый туман, сочившийся каплями влаги, разглядел что-то с трудом, что медленно, осторожно подвигалось навстречу ему, угадал, что это извозчик, вскочил на ходу, громко крикнул адрес аптеки, долго, как показалось ему, плавал в непроницаемых серых парах, торопил аптекаря строгим голосом несколько раз, не считая денег, не требуя сдачи, заплатил за лекарства, появился в дверях, гнал извозчика сколько глотки хватало, так что извозчик только шеей вертел и молчал, влетел в коридор, крикнул на ходу подавать самовар, терпеливо поил ослабевшего Сосницкого с медной ложечки сушёной малиной, тут же заваривая её крутым кипятком, который с бульканьем и шипеньем вырывался из медного крана, укрыл его всем, что нашлось под рукой, подумав о том, что надо бы было прибавить немного рому к малине, ругая себя, что вовремя не надумал такой чепухи, дождался, пока Сосницкий весь взмок, ловко переодел в сухое бельё, опасаясь, как бы тот в другой раз не простыл, выхватил из ящика хромого комода свежие простыни, закутал старательно, подоткнул кругом одеяло, дождался, пока Сосницкий тревожно уснул, тотчас заметавшись во сне, сбегал в номер, где жила Воробьёва, в которую влюблён был Иван и которая, как болтали в кулисах, в Сосницкого была влюблена, однако дома её не застал и, мгновенно прикинув, где бы она могла быть, поспешил на чердак к Шаховскому, нашёл её именно там, незаметно увёл под грозные взоры Ежовой, рассказав по дороге, что Сосницкий, понимаете, простудился немного, ничего опасного нет, а всё-таки нужен глаз, что напоил его сушёной малиной и что вот надо бы приглядеть за ним эту ночь, за полночь воротился домой и тотчас повалился на постель, и в тяжёлом, каком-то порывистом сне очень явственно приснилось ему, что он снова едет куда-то, а в стороне от дороги церковь стоит, деревянная, небольшая, с крошечной луковицей и с чёрным высоким крестом, старинные берёзы вокруг, под берёзами низкие холмики и тоже кресты да кресты, а на холмиках и между ними согбенные фигуры стоят, ходят, сидят, все в исчерна-чёрном, словно чиновники днём, но в разных костюмах, даже словно бы в шушунах, точно явились издалека, все молчат, не глядя ни на кого, такие оборванные, печальные, одинокие — сердце рвалось, глядя на них, и он, растерянно, не понимая, чего они хотят от него, чего ждут, тихонько тронул возницу и прерывистым, испуганным шёпотом вопросил, чего они здесь собрались, и тяжёлый возница, в медвежьем тулупе, обернувшись к нему со светлым лицом, ответил громовым, раскатистым голосом: