Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

— Весь вспыхнул, сузил глаза, гордо вскинул свою исполинскую голову, громко приказал толмачу перевести и заговорил отрывисто, как в бою, что он не удивляется низкопоклонству французов, что французам после красного колпака свободы и братства, должно быть, слишком нетрудно было напялить красные чулки унизительной лести, когда они стремились делать России вред, но что он прибыл не с подлыми намерениями шпиона Бонапартова и не с корыстными расчётами приказчика Англии, этой страны торгашей, а потому не может согласиться ни на чулки, ни на прочие унижения со стороны персиян.

И громко захохотал:

— Видели бы вы изумлённые азиатские физиономии в своих холёных крашеных бородах и эти неверные лисьи глаза, полные ненависти! Этак выхватят из-за пазухи кинжалы и перережут всех до единого в защиту красных чулок, как французы резали гильотиной в защиту красного колпака!

Стрельнул в него своим шельмовским взглядом, всё заманивая, всё соблазняя его, того и гляди, что до бесовской клятвы на крови дело дойдёт:

— Ну, генерал взглянул на них так, что все опустили глаза, душа, я полагаю, в пятки ушла, и вступил в диван-хане в сапогах, из особенной милости разрешивши слугам смахнуть с них дорожную пыль; положил на стул перчатки и шпагу, сам твёрдо сел на другой и приказал всем нам садиться. Сидим. У них там тоже обычай: на вошедшего смотрят только тогда, когда он пройдёт половину пути, а зала довольно большая. Вот те на нас и не смотрят. И что бы вы думали? Генерал раскричался: что, мол, куда его привели, в караульную или в Сенат, что он рода Чингизова, должно быть выдумав свою родословную на ходу; так ему не положено терпеть подобные унижения; всех обругал, всех обсмеял, грозно поднялся и сам без церемоний отправился к шаху. В комнате шаха для него уже было приготовлено кресло, видать, смекнули, что он не позволит шутки шутить. Генерал небрежно опустился в него и начал переговоры. Что поделаешь, дорогой мой товарищ, на Востоке в цене только сила, кулак да картечь. Кто силён — перед тем шею гнут, а кто слаб — того забивают в колодки. Да вот скоро увидите сами.

Присовокупили между тем к миссии Андрея Карлыча Амбургера, покладистого, худого и добродушного лекаря. Немец, знакомясь, заговорил с ним, должно быть из деликатности, на смешном немецком французском. Александр с улыбкой отвечал ему по-немецки с нарочитым саксонским произношением, ещё в юности перенятом у Богдана Иваныча. Изумлённый Амбургер, помаргивая реденькими ресничками, пришёл в детский восторг, открыв рот и несколько даже присев:

— О, такая редкость у русских немецкая речь, с вами приятно станет служить!

Александр засмеялся в ответ, приведя немца в новое изумление, всё не веря, что в самом деле отправится на этот нелепый, к тому же коварный Восток. Но уже стремительный слух об его насильственном отправлении в Персию, в наказание за дуэль, в которой по бумагам он не участвовал, разлетелся как вихрь, точно Петербург был владимирская деревня. Иные косились, когда он забредал в Английский клуб, теряясь, как в таком случае поступить с отлучённым от общества за дуэльный скандал. Иные остерегались подать ему руку, один Александр Всеволожский, знакомый домами ещё по Москве, кавалергардский поручик, владелец заводов и рыбных промыслов на море Каспийском, друг сердечный, собеседник отменный во всякой всячине политической экономии, предприниматель двадцати пяти лет, явился, обнял прекрасно, поздравил с вступлением на дорогу жизни практической, взял слово описывать торговые перспективы Кавказа и Персии, упросил секретаря ещё не рождённого подыскать агента толкового, на которого можно было бы положиться в торговых делах, расцеловал и помчался сбирать чемодан, известив, что скачет в Макарьев на ярмонку, а там на промыслы краем глаза взглянуть.

Нечего делать, коль все решили, что он с глаз долой отослан чёрт знает куда. Он точно смирился, а месяца через два подлинно вышло определение в Персидскую миссию, а ещё месяц спустя его пожаловали титулярным советником, зажилив ещё один чин, и отступать вдруг стало некуда, хоть криком кричи.

День отъезда неминуемо приближался. Александром овладела тоска, его несносная вечная спутница, в этот раз дремучая, неотвязная, как зима. Он заметался, не находя себе ни приличного, ни удобного, ни даже неприличного места: то пробуя по привычке напропалую кутить, как славно кучивал в недавние дни с до смерти надоевшим Кавериным; то вступал с растревоженным Ионом в пространные философские прения, и несчастный Богдан, взглядывая детским беспомощным взглядом, отвечал ему то простодушными сетованиями на пространные капризы судьбы, то излюбленными словами Спинозы, которого совместно штудировали под руководством многосведущего Буле:

— «Тот, кто правильно пользуется своим разумом, должен сначала необходимо познать Бога, который есть высшее благо и совокупность всех благ. Отсюда с неопровержимостью следует, что тот, кто правильно пользуется своим разумом, не может впасть и в печаль. Ибо как? Ведь он пребывает во благе, которое представляет собой совокупность всех благ и в котором заключается вся полнота радости и наслаждения. Таким образом, печаль происходит от заблуждения и непонимания». Вы, Александр, ехать решились, так поезжайте, о чём горевать, а мне, честное слово, страсть как жаль расставаться.

Ничто не помогло ему. Кутежи, забавные прежде, разгонявшие желчь, вдруг сделались нестерпимы и скучны. Каверин сделался пошлый дурак, а немецкие доводы Богдана Иваныча с кучей добротных немецких цитат, сдобренных искренним сожалением по поводу скорого расставанья надолго-надолго, чуть не на целую жизнь, легко разбивались его находчивым, смелым умом:

— Заблуждение в том, что решился ехать чёрт знает куда, к азиятам, оттого и печаль.

Богдан Иваныч только страдальчески взглядывал на него, со стула вскакивал точно ужаленный и беспокойно шагал, журавлём переставляя длинные ноги, не ведая, из какого Спинозы на довод его отвечать.

Мысли же Александра вновь были заняты прожитой жизнью, точно старость для него с этим проклятым отъездом настала. Какой жизнь его была прежде весёлой, даже счастливой по-своему, чёрт побери! А нынче? Нынче опять в его жизни всё было не то и не так! Он перебирал, перебирал, когда же и где он так славно сглупил, не распознав своим закружившимся разумом высшего блага, и не мог с определённостью отыскать рокового сворота с прямого пути, а близкий отъезд сделался вдруг ненавистен. Он отрывал и не мог оторвать своё мягкое сердце от этих широких проспектов, дворцов, площадей, от этих вечерних, блещущих светом и смехом театров, от немногих не так уж и близких, однако ж умных людей, которых умел находить в Петербурге, не из самых известных, Александр Всеволожский пример, без которых умному человеку невозможно прожить, по этому печальному случаю легко забывая о том, что сам же жестоко бранил этот каменный город без будущего, без глубоких корней, пущенных в подземелья истории, и что ни с кем из самых умных и близких людей никогда в полной мере не был открыт, Александр Всеволожский опять же пример.