Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

Супруга своего Настасья Фёдоровна была лет на десять моложе и богаче раз в сто, поскольку её странный суженый вовсе ничего не имел, даже постоянного места для жительства. Была она хорошо образована, не в пример многим в ленивой и бездельной Москве, к тому же умна, что редкость повсюду, не только в Москве; с сердцем добрым и любящим, однако чересчур нетерпимым, своевольная, страстная, резкая, с характером пылким и властным, независимая во всём и со всеми. Как приключилось, что она, по состоянию и родству имевшая надежды на приличную партию, вышла за неприметного, нищего, нечиновного, едва одолевшего простую русскую грамоту домоседа, всё беспредельное время своё проводившего то в глуши худой владимирской деревеньки с одним Бахусом наедине; то в провинциальном Владимире; то в Москве, за картами и тем же вином, любимыми горячей и нежней, чем жена? Что за блажь взошла в её своенравное сердце? Очаровалась ли она по ошибке? Иные ли замешались причины? Й много ли, мало ли правды имелось в тех криках, плаксивых и злобных, какими Сергей Иваныч, встрёпанный, с шальными глазами, будучи пьян, разъярённую матушку обличал, когда между ними доходило до ссор; а до ссор у них доходило всегда, поскольку один другого они терпеть не могли.

Правды, верно, имелось довольно. Дворовые девки у нас говорливы, о господах же не могут всей подноготной не знать: у них господа день и ночь на виду — в собственном доме укрыться нельзя. Довольно скоро он от дворовых девок знал, что матушка его пригуляла, что окрещён он в церкви Рождества Святой Богородицы, что у Спасских ворот, месяца сентября, а записан младенцем неизвестно кем незаконно рождённым, а уж это много потом, как Сергей Иваныч прикрыл её грех, и у них народился сын Павел, вскоре умерший, она стала всем говорить, что её первенец явился на свет Божий в январе, без должной твёрдости всякий раз обозначая годы рождения.

Свой грех она оплатила сполна — несчастием жизни семейной и в придачу чуть ли не всем своим достоянием. Года в три принуждённого безрадостного супружества от матушкиных четырёхсот крепостных осталось едва шестьдесят, и кумушки всей Москвы ломали головы над загадкой явной, но неразгаданной — каким таким образом эта никем не замеченная в расточительстве или щедрости женщина не только препоручила всё имущество мужу, но и дозволила почти всё прокутить?

Бедной матушке круто пришлось. Не имея приличных, главное, твёрдых доходов, выходила крайняя надобность перебраться в деревню, однако ж в какую? Сергей Иваныч не нажил ни кола ни двора и приживался в батюшкином сельце Фёдоркове. Делать нечего — на какие-то последние деньги, девять тысяч рублей, приобрела несчастная матушка у полковника Якова Иваныча Трусова сельцо Тимирево со всем господским и крестьянским строением, с прудишком, с хлебом стоячим и в землю посеянным, со скотом, с птицей, с людьми, коих числилось по бумагам семь мужских и девять женских душ.

Таким-то образом в глухом мимоездном сельце, утонувшем в непроходимых еловых лесах, в ветхом домишке, без дворянских колонн, зато с подгнившими скрипучими половицами, с тягучим угаром сквернейших, собственным мужиком сварганенных деревенских печей проваландались его детские годы, в тяжкой сытости незатейливых русских кулинарных чудес, в таком же малозатейливом домодельном кафтанце и смазных сапогах, почти без присмотра, на волюшке вольной, в ватаге сопливых, нечёсаных крестьянских ребят, без мамок и нянек, не только без французских, но и без русских учителей. Невероятно: девяти лет он не умел ни читать, ни писать! Деревенское воспитанье известно: ежедневные утрени, молебны, всенощные, чтение славословия, кафизм, паримий, пение ирмосов, кондаков, антифонов. О воспитании нравственном не могло быть и речи! Пример матушки и Сергея Иваныча, живущих без ладу и складу, слишком рано его развращал. Он рос сам собой и непременно бы мохом зарос, если бы между матушкой и Сергеем Иванычем отношения совсем не разладились, а кое-какие приобретения по наследству, по смерти радивых родных, не дозволили обратным путём окончательно перебраться в Москву.

В Москве дядя Алексей Фёдорыч, матушкин брат, счастливый обладатель, предоставил кочующему семейству дом деревянный, в приходе Девяти мучеников, близ Пресни и Кудрина, доставшийся ему по наследству от тётки Анны Алексеевны Волынской, который дядя, счастливый также в судах, оттягал у менее хваткой родни её покойного мужа.

Сергей Иваныч по-прежнему, точно и не был женат, в деревенской глуши коротал свои однообразные дни; раз в году вменял себе в обязанность появиться в Москве, недели две квартировал в тесных, нероскошных, однако опрятных хоромах жены, точно отбывал противувольную службу; впрочем, и тут пропадал главным образом в Английском клубе да в известных игорных домах, просаживал за зелёным сукном немалые суммы — к концу его пребывания из кабинета неслись довольно громкие, всегда недовольные голоса; в конце концов возмущённая матушка соглашалась оплатить шальные долги, после чего Сергей Иваныч, присмиревший, точно побитый, возвращался в своё захолустное одиночество, чтобы почти вовсе исчезнуть из памяти домочадцев и спустя ровно год вновь объявиться для променада в Москве.

По какой-то прихоти души он не слышал в Сергее Иваныче никакого родства, а вся эта несуразная жизнь без отца, в которой он вдруг очутился невольно странным центром загадки сам для себя, вскоре представилась ничтожной и пошлой. Алексей Фёдорыч, дядя, в его отрезвлении слишком преуспел.

Редким невежеством племянника дядя истинно был потрясён, его простонародная речь так и резала французское дядино ухо. Немудрено, что без промедления были приняты серьёзные меры к скорейшему его просвещению в беспечном духе любезной Европы. Он чуть не переселился в дом дяди — роскошный и шумный, чтобы иметь безденежно тех же дорогостоящих учителей, какие были приставлены дядей к Элизе.

Он был нелюдим — сельский житель и недоросль, без этикета и правил: не знал, где сесть, как ступить; всем чужой, открытая мишень для колких насмешек остроумной Элизы, для дядиных наставлений благодатный объект.

Выросший вольно, наставлений он не терпел и, с первым проблеском мысли, положил правилом их избегать. Для того пришлось ему потрудиться чуть не в поте лица. Этикет и правила обхождения, стеснительные для его непокорного духа, оставил он в стороне навсегда. Зато в манерах и в умении одеваться вдруг пробудился естественный вкус, и через месяц-другой дядя чуть рта не раскрыл, увидя на нём длинные брюки, остроносые туфли и детскую курточку с искусно выпущенным белым воротничком, воззрился, приставил пальцы к виску, засмеялся довольно: