Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

— Э, полноте, какое нам дело до сплетен стамбульских.

Александр вышел вон, не сердясь: Симон Иванович не русский был человек, на русские дела чутья не имел — невольник хитроумной венецианской политики, и пустился отыскивать Алексея Петровича. В доме наместника Грузии толку он не добился. В штабе Наумов, вежливый и сухой, его известил, что Алексей Петрович с конвоем казаков пустился в инспекцию строительных работ вниз по Куре и приказал ожидать не ранее вечера.

Вечером, как было установлено, он явился на бал грузинского князя генерала Мадатова. Первое лицо, которое он повстречал, был Муравьёв, в новом мундире, сидевшем без единой морщинки на его плоской груди, с великолепной причёской от местного куафёра, с напомаженными усами и с сосредоточенным, строгим лицом. Муравьёв поздоровался, придержал его за вырез фрака и с видом угрюмым поглядел ему прямо в глаза:

— Итак, настала пора нам расстаться.

Александр освободил фрак свой из невольного плена, себя от улыбки поостерёг и только добродушно сказал:

— Именно так, разлука нам предстоит, миссии назначен день и час отправленья, на мой вкус, давно бы пора.

Муравьёв отступил шаг назад и просверлил его укоризненным взглядом:

— Представьте, мне тоже, назначено с отрядом отправиться в Бухару и Хиву.

Александр удивился:

— Кем назначено?

Муравьёв вспыхнул весь, приблизился вдруг и прошипел чуть не прямо в лицо:

— Не играйте со мной, умоляю! Это вы настроили Алексея Петровича. Вы, как я убеждался не раз, его надуваете, а он в вас полагает пространные и глубокие сведения, каких вы не имеете, а всего лишь умеете действовать осторожно и мнение своё излагаете только тогда, когда Алексей Петрович скажет своё. Таким-то способом вы направили его мысль на Бухару и Хиву.

«Помилуйте, как бы шут не затеял с ним поединка — экий огонь, так и дрожит. Предовольно поединков с него, что за нелепая мысль из чести под пулей стоять». Александр отодвинулся, сделал вид легкомысленный, бальный, отвечал беззаботно:

— Мысль полезная, вы не находите?

Лицо Муравьёва стало враждебным и злым, кулаки стиснулись, покраснели, голос обрывался, хрипел:

— Для вас, для вас, может быть, весьма, весьма полезная мысль!

Он вдруг резко сказал, отходя:

— Для России.

Алексея Петровича отыскал он в тесном кругу восторженных дам, вечных любительниц попадать на глаза генералам. Дамы наперебой предлагали ему танцевать. Алексей Петрович отказывался, однако ж говорил комплименты. Завидя его, живо сказал, разрывая их раздушенный круг:

— Простите, сударыни, этот молодой человек нуждается в моём наставлении.

Вышел навстречу большими шагами, точно вырывался из плена, подхватил под руку, увлёк в тень за колонну, отозвался смеясь:

— Благодарю, голубчик, вырвал из окружения, невмоготу.

Раздражённый дурацкими упрёками Муравьёва, неуместными, несправедливыми пуще всего, не обращая внимания на шутливое настроение Алексея Петровича, Александр холодно, чётко принялся изъяснять, что нападение на Башлы либо доплелось до Стамбула в весьма и весьма искажённом, преувеличенном виде, либо нарочно искажено турецким правительством, которое не может не понимать, хоть, слава Богу, нынче министры его подгуляли, что наш корпус в Грузии намеревается действовать в восточных пределах, как только нашим полкам заблагорассудится перешагнуть через Дунай; тоже, между прочим, не могу не напомнить, естественный предел для обширной Русской равнины, из чего следует, что, в свою очередь, турецким властям очень хочется нанести двойной удар по нашим тылам, поскольку, с одной стороны, ложные сведения о потере полка под Башлы позволят их эмиссарам успешно действовать против нас в Дагестане, в Чечне и в Кабарде, а с другой стороны, удача какого-то безвестного татарского князя разгорячит аппетит Аббаса Мирзы, и без того слишком обширный, и подвигнет его на войну против нас, что обезопасит турок с востока. «Инвалид» же, перепечатав заметку стамбульских газет, даёт почти официальное подтверждение этой заведомой лжи, из чего следует, что проконсул Кавказа обязан в самое короткое время дать опровержение в петербургских газетах, что позволит миссии несколько укоротить аппетит Аббаса Мирзы.

Алексей Петрович не дал значения его дипломатическим выкладкам. По убеждению генерала, часто опального, заметка была сфабрикована в самом Петербурге без одолжения стамбульских листков, оттого что успехи в Грузии его тамошним недоброжелателям спать не дают. Удерживая его за плечо, неторопливо двигая тяжёлыми челюстями, Алексей Петрович отозвался с презрением:

— Чего, братец, им хочется от меня? Я забрался в даль и в глушь чрезвычайную, им предоставляю все почести, себя обременяю одними трудами, никому не завидую, никому не мешаю, а всё у них как банный лист.

И не без картинности заключил по-французски:

— Господа, укажите мне моего победителя, и я его брошусь обнимать.

Александр взял на себя смелость настаивать. Наконец Алексей Петрович с ним согласился, простодушно ворча:

— Пожалуй, что-нибудь отпиши от себя, свидетельство очевидца, я чаю, станет довольно. Отпиши я, враги мои тотчас зачуют подвох.

Александр поспешил удалиться, обходя бойко танцующих стороной, в сопровождении казака, нёсшего зажжённый фонарь перед ним, воротился домой, крикнул Сашке подать побольше огня, кое-как притулился к шаткому столику и пустился писать, вдруг ощутив необычайную сладость пера, о котором в целый месяц и думать забыл. Он воспользовался своим положением литератора, водевили которого всё ещё давались на сцене, единственно волей случая занесённого за Кавказский хребет, и придал своим возражениям лёгкую форму дружеского послания, столь прославившего громкое имя Карамзина:

«Вот уже полгода, как я расстался с Петербургом; в несколько дней от севера перенёсся к полуденным краям, прилежащим к Кавказу (не мысленно, а по почте: одно другого побеспокойней!); вдоль по гремучему Тереку вступил в скопище громад, на которые, по словам Ломоносова, «Россия локтем возлегла», но теперь его подвинула гораздо далее. Округ меня неплодные скалы, над головою царь-птица и ястреба, потомки Прометеева терзателя, впереди светлелись снежные верхи гор, куда я вскоре потом взобрался и нашёл сугробы, стужу, все признаки глубокой зимы; но на расстоянии нескольких вёрст суровость её миновалась; крутой спуск с Кашаура ведёт прямо к весенним берегам Арагвы; оттуда один шаг до Тифлиса, и я уже четвёртый месяц как засел в нём, и никто из моих коротких знакомых обо мне не хватится, всеми забыт, ни от кого ни строчки! Стало быть, стоит только заехать за три тысячи вёрст, чтобы быть как мёртвым для прежних друзей! Я не плачу им таким же равнодушием, тем, которых любил, бывши с ними в одном городе; люблю и теперь вспоминать проведённое с ними приятное время, всегда об них думаю, наведываюсь у приезжих обо всём, что происходит под вашим 60 градусом северной широты; всё, что оттуда здесь узнать можно, самые незначащие мелочи сильно действуют на меня, и даже газетные ваши вести я читаю с жадностию...»