Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

Наделивши неподдельными чувствами необходимый зачин, внезапно всколыхнувший воспоминания о слишком любезных одинокому сердцу друзьях, его позабывших, он коротко изложил легкомысленную заметку, найденную им на безответственном листке «Инвалида», и пустился в пространные свои рассуждения, доставившие ему удовольствие:

«Скажите, не печально ли видеть, как у нас о том, что полагают происшедшем в народе, нам подвластном, и о происшествии столько значащем, не затрудняются заимствовать известия из иностранных ведомостей, и не обинуясь выдают их, по крайней мере, за правдоподобные, потому что ни в малейшей отметке не изъясняют сомнения, а можно б было, кажется, усомниться, тем более что этот слух вздорный, не имеет никакого основания: вероятно, что об истинном бунте узнали бы в Петербурге официально, не чрез Константинополь. Возмущение в народе не то, что возмущение в театре против дирекции, когда она даёт дурной спектакль: оно отзывается во всех концах империи, сколько, впрочем, ни обширна наша Россия. И какие есть татарские князья в Грузии? Их нет, во-первых, да если бы и были: здесь что татарский князь, что немецкий граф — одно и то же: ни тот, ни другой не имеет никакого голоса. Я, как очевидец и пребывая в Тифлисе уже с некоторого времени, могу вас смело уверить, что здесь не только давно уже не было и нет ничего похожего на бунт, но при твёрдых и мудрых мерах, принятых ныне правительством, всё так спокойно и смирно, как в земле, издавна уже подчинённой гражданскому благоустройству. Вместо прежнего самоуправства ныне каждый по своей тяжбе идёт покорно в дом суда и расправы, и русские гражданские чиновники, сберегатели частных прав, каждого удовлетворят сообразно с правосудием. На крытых улицах базара промышленность скопляет множество людей, одних для продажи, других для покупок; иные брадатые политики, окутанные бурками, в меховых шапках, под вечер сообщают друг другу «рамбании» (новости) о том, например, как недавно здешние войска в горах туда проложили себе путь, куда, конечно, из наших никто прежде не заходил. На плоскик здешних кровлях красавицы выставляют перед прохожими свои нарумяненные лица, которые без того были бы гораздо красивее, и лениво греются на солнышке, нисколько не подозревая, что отцы их и мужья бунтуют в «Инвалиде». В караван-сарай привозятся предметы трудолюбия, плоды роскоши, получаемые через Чёрное море, с которым ныне новое ближайшее открыто сообщение сквозь Имеретию. В окрестностях города виртембергские переселенцы бестревожно обстраиваются; зажиточные исчисляют, сколько веков, годов и месяцев составят время, времена и полувремена, проповедуют Штиллингов золотой Изерусалим с жемчужными вратами, недостаточные работают; дети их каждое утро являются на улицах и в домах с духовными виршами механика К***, которых никто не слушает, и с коврижками, которые всё раскупают, и щедро платят себе за лакомство, им на пропитание. Вечером в порядочных домах танцуют, на «саклях» (террасах) звучат бубны, и завывают песни, очень приятные для поющих. Между тем город приметно украшается новыми зданиями. Всё это, согласитесь, не могло бы так быть в смутное время, когда богатым татарским князьям пришло бы в голову возмущать всеобщее спокойствие...»

Передав коротко несложные события осеннего похода против неугомонных чеченцев, которые покидают свои лесистые верхи единственно ради того, чтобы грабить в низменной Кабарде, растолковав, каким образом учреждаются нелепые слухи в далеко лежащем Константинополе и какие последствия слухи такого рода, пересказанные в русской официальной газете, могут иметь для русской миссии в Персии, он завершил своё послание просьбой к издателю «Сына отечества», куда решился доставить его:

«Потрудитесь заметить почтенному редактору «Инвалида», что не всяким турецким слухам надлежит верить, что если здешний край в отношении к вам, господам петербуржцам, по справедливости может назваться «краем забвения», то позволительно только забыть его, а выдумывать или повторять о нём нелепости не должно».

Сдав запечатанный пакет для издателя «Сына отечества» в штабе Наумова, ведавшем также почтовыми сношениями с Центральной Россией, Александр завертелся вместе с Амбургером и Мазаровичем точно во сне.

Миссия отправлялась надолго, по меньшей мере на несколько лет. С собой приходилось тащить всё насущное, каждый лист бумаги для переписки с Тифлисом и Петербургом, каждую канцелярскую скрепку, пуды свечей, посуду, бельё. Кое-что закупалось на крытом тифлисском базаре, всё прочее выписывалось в канцелярии гражданского губернатора и получалось на складах армейского корпуса, под громкие стенания точно страдавшего от набега грабителей Ховена, то и дело напоминавшего служителям неизвестного бога, сколько трудов и хлопот стоило протащить по Военно-Грузинской или Имеретинской дороге эти прекрасные гвозди, этот порох, эти столы.

Лишь накануне отъезда Александр воротил себе бесценную способность соображения, а лучше бы она не возвращалась к нему. Вдруг Тифлис представился невольно покидаемым раем цивилизации. Отсюда предстояло ему углубиться в пустыни неведомой Азии, заселённые слабо, большей частью безлюдные, неисхоженные, чуть не запретные для возросшего в широтах умеренных европейца. Ещё около тысячи вёрст протянется между ними: неведомым странником и милыми сердцу друзьями — неприступные вёрсты, едва ли одолимые неуклюжей службой почтовой, хотя бы единожды в месяц достигавшей заоблачного Тифлиса, роскошь неслыханная, безразличная погруженным в себя азиатам. И с кем предстоит ему жить? Ни слова русского, ни русского лица!

Душа его заскулила, захлебнувшись тихой тоской. Слёзы выступили у него на глазах, по счастью прикрытых очками. Он торопливо, неумело, дрожащими пальцами раскрыл свой дорожный портфель, уже назначенный быть втиснутым в седельные сумки, извлёк лист бумаги, бесценный в тех диких краях, в которых мало жаждущих излагать свои мысли пером и в которых не имел он желания себя хоронить, и поспешил начертать последний привет петербургским друзьям, наудачу адресуя Якову Толстому и Всеволожскому, собеседникам громким, упрямым, застольным друзьям, неразлучным с лампой зелёной [164] ...Якову Толстому и Всеволожскому... неразлучным с лампой зелёной... — Яков Николаевич Толстой (1791-1867) — литератор, член «Союза благоденствия». Никита Всеволодович Всеволожский (1799-1862) — актуариус Коллегии иностранных дел, театральный завсегдатай, переводчик французских водевилей. Основатель литературно-политического общества «Зелёная лампа» (апрель 1819 — осень 1820), объединявшего передовую дворянскую молодёжь. :

«Усердный поклон любезным моим приятелям: Толстому, которому ещё буду писать, особенно из Тавриза, Никите Всеволожскому, коли они оба в Петербурге, двум Толстым Семёновским, Тургеневу Борису, — Александру Евграфовичу, которого сто раз благодарю за присылку писем от людей, близких моему сердцу. Фридрихсу... — тут он пустил по-французски, шутя насмехаясь над его выговором истинно варварским, — очаровательному капитану Фридрихсу, очень лысому и очень остроумному. Сделайте одолжение, не забывайте странствующего Грибоедова, который завтра опять садится на лошадь, чтобы трястись за 1500 вёрст. Я здесь обжился, и смерть не хочется ехать, а нечего делать. Коли кого жаль в Тифлисе, так это Алексея Петровича. Бог знает, как этот человек умел всякого привязать к себе, и как умел... Трубецкого целую от души. Объявляю тем, которые во мне принимают участие, что меня здесь чуть было не лишили способности играть на фортепьяно, однако теперь вылечился и опять задаю рулады.