Владимир Савченко - Тайна клеенчатой тетради

В декабре, перед самым Новым годом, землевольцы из центрального кружка, те из них, кто был посвящен в тайну Клеточникова, но еще не видел его, устроили ему смотрины. Михайлова не было в Петербурге, Клеточников в это время встречался с Афанасием Ильичом (Арончиком), совсем еще молодым человеком с нервным, очень красивым мраморно-белым лицом, напоминавшим изображения Христа на картинах художников-академистов. Он жил на Песчаной, в мезонине, куда можно было пройти, минуя дворника и прислугу. Когда Клеточников пришел, у Арончика уже сидело человек пять молодых людей. Афанасий Ильич сказал Клеточникову, что все это люди свои, совершенно свои, при них можно говорить обо всем, и, представив Клеточникова собравшимся (назвав его «южанином, тем самым», — имени его не назвав), усадил за стол, вокруг которого все сидели и на котором кипел самовар. Некоторое время все молча и сосредоточенно пили чай, скованные неожиданной неловкостью. При этом Клеточников ловил на себе дружелюбные взгляды, даже подчеркнуто дружелюбные, но заговорить — ни с ним, ни между собой — никто почему-то не решался. Между тем чувствовалось, что перед приходом Клеточникова молодые люди вели какой-то жаркий спор, причем никакого отношения к Клеточникову — это тоже как-то чувствовалось — не имевший, у них на лицах сохранялись следы одушевления и азарта, особенно на лице сидевшего как раз напротив Клеточникова очень стройного и очень живого молодого человека в ветхой рубашке с мятым воротничком и сбившимся галстучком-лентой; молодой человек нервно помешивал ложечкой в стакане, и хотя, как и все, поглядывал на Клеточникова с дружелюбием, но как бы принуждал себя помнить о Клеточникове, в мыслях оставаясь далеко от него, — в любой миг он был готов разрешиться потоком слов, которые теперь ему приходилось с трудом удерживать, так что даже какие-то судороги проходили по его напряженному лицу.

Все эти молодые люди, подобно визави Клеточникова, поражали небрежностью костюма, по виду их можно было принять за студентов из недостаточных или семинаристов. Клеточников со своим белоснежным бельем и белым жилетом с отворотами выглядел между ними светским франтом. Исключением из всего кружка был рослый молодой человек с лицом восточного типа, неподвижным и мрачным, с осанкой военного, сидевший в самом конце стола, у двери, он почему-то был во фраке.

Почти вслед за Клеточниковым пришла молодая дама, и все тотчас изменилось, молодые люди повскакали с мест и с радостными возгласами, уже более не обращая внимания на Клеточникова, окружили даму, занялись ею. Видимо, она принесла какие-то вести от Дворника, которых все с нетерпением ожидали, и вести хорошие, связанные, как можно было судить по репликам, с получением Дворником каких-то денег, при этом все весело заулыбались и стали расспрашивать даму о деталях этого дела и о Дворнике, о том, когда он вернется, и еще о чем-то, что тоже имело отношение к делу и к Дворнику и вместе с тем, видимо, имело отношение к чему-то личному, бывшему между дамой и Дворником, потому что, отвечая на какой-то вопрос о Дворнике, дама вдруг восхитительно вспыхнула, все ее красивое лицо вдруг осветилось чудным светом — этот свет нельзя было назвать румянцем, потому что это был именно свет, — и лицо стало еще красивее. Это было так неожиданно, что все снова заулыбались, но теперь уже с задумчивым видом, и деликатно отступили от нее.

Ее назвали Клеточникову Елизаветой Ивановной, но это, вероятно, было не настоящее ее имя, — в разговоре, во время расспросов о Дворнике, ее несколько раз кто-то назвал Анной. Клеточников, открывший так неожиданно ее особенное отношение к Михайлову, с большим интересом стал присматриваться к ней. Ее с полным основанием можно было назвать красавицей. У нее были очень большие влажные глаза, удлиненное нежное лицо, нос с легкой горбинкой; ее верхняя губа вытягивалась забавным уголком вперед и вниз и как бы тянула за собой всю верхнюю часть лица, и оттого в лице, особенно когда она опускала глаза, возникало как бы скорбное выражение, так и хотелось назвать ее скорбным ангелом. И держалась она вовсе не властной красавицей, победительницей, в ней заметны были какое-то беспокойство, неуверенность, пожалуй, даже робость, она отвечала на расспросы товарищей со старательностью институтки, очень озабоченной тем, чтобы ее ответы были правильны, — она как будто недавно пристала к этой компании молодых людей, которых ставила чрезвычайно высоко, выше себя, и боялась, что они поймут, что она неровня им, — так, во всяком случае, казалось.

Тем временем спор, прерванный появлением Клеточникова, снова вспыхнул, и визави Клеточникова, которого все называли Александром Васильевичем и просто Сашей, наконец разрядился. Закинув руки за спину, он принялся быстро ходить по комнате, по ее диагонали, говоря громко, ни на кого не глядя, зная, что его будут слушать:

— Правительство! Да есть ли в России правительство? Есть передняя в Зимнем дворце, в которой время от времени собирается тридцать — сорок человек, частью это министры, назначаемые и сменяемые произволением государя, частью лица императорской фамилии, по праву рождения призванные заседать в высших коллегиях, частью лица, близкие ко двору и к особе государя и по этому праву заседающие в Государственном совете или каком-нибудь комитете для подачи мнения — какого мнения? Стоит только поставить этот вопрос и делается ясно, что лакейская не может заменить собою понятия правительства.

— Однако именно это правительство, — хладнокровно возразил Арончик, — провело крестьянскую и другие реформы, каковы бы они там ни были, законодательным путем совершив в России то, что Европе далось ценой миллионных жертв.

— Так. Но отчего же правительство, которое двадцать лет назад смогло выработать программу обновления России, не может сделать это теперь?

— Вот именно, отчего?

— Да не оттого ли, что реформы шестидесятых годов были того порядка, что не требовали большой изобретательности, гибкости и смелости ума, прозорливости законодателя, — слишком нагляден был пример Европы, очевидна польза введения новых начал? Можно ли это сказать относительно теперь встающих вопросов, которые связаны с дальнейшим развитием этих начал, в том числе, между прочим, с дальнейшим освобождением личности? Европа не дает на это решительно никакого ответа, ответ может быть найден в теории, что под силу людям мысли, а есть они в этом правительстве?

Спор был интересен Клеточникову, но он пришел сюда по делу, он не собирался задерживаться и, отозвав тихонько Арончика, предложил ему переговорить об их деле. Арончик подвел его к мрачному молодому человеку, сказав, что Порфирий Николаевич (так звали молодого человека) тоже будет участвовать в сношениях с ним, Клеточниковым, и втроем они отошли для разговора в дальний угол. К ним присоединилась Елизавета Ивановна, очень интересовавшаяся тем, что говорил Саша, но еще более интересовавшаяся Клеточниковым; она все время, пока рассказывала друзьям о Дворнике и затем, слушая Сашу, оглядывалась на Клеточникова, как бы специально желая знать его впечатление и о ее рассказе, и о речи Саши, и теперь, слушая самого Клеточникова, смотрела на него с особенным пристальным выражением. Потом к ним присоединился и Саша, разрядившийся в споре. Как и Елизавета Ивановна, он с очень сосредоточенным, изучающим выражением, уже не отвлекаемый никакими сторонними мыслями, стал всматриваться в Клеточникова и вслушиваться в то, что он рассказывал. Рассказывал же Клеточников об очередном «крестнике» Анны Петровны, обнаруженном им, — Сергее Соколове, мастере в колонии малолетних преступников, дружке Николки Рейнштейна, Ни-колкой же и введенном в дом Анны Петровны.