Георгий Свиридов - Тайна Черной горы

Во второй раз с Алексеем Шитиковым встретился он почти через два года, встретился случайно, как и бывало на войне, на фронтовой дороге под Ржевом. Вез Степаныч на своей трехтонке боеприпасы и по всем приказным инструкциям и предписаниям не имел никакого права останавливаться с таким грузом, и тем более брать посторонних пассажиров к себе в кабину, даже и военных. А тут на развилке дорог у разбитого штабного «виллиса» притормозил, хотя знал, что следом за его грузовиком движутся несколько машин с пехотой. Притормозил потому, что больно знакомым показался ему облик офицера, который вместе с водителем грустно осматривал еще дымящиеся останки своего шустрого легкового автомобиля. Сами-то, видать, они успели на ходу соскочить, нырнуть в придорожный кювет, густо поросший высокой травой, а ихняя легковушка осталась открытой со всех сторон, как консервная жестяная банка на голом столе. Фашистские летчики, ежели наших не было в небе, зверствовали, гонялись чуть ли не за каждой машиной, идущей к фронту, а тут такая цель – штабная легковушка! Степаныч переждал налет в лесу, не высовывался на открытую дорогу, а мимо него и прошмыгнул этот «виллис», лихо обогнал и его, и другие машины, а спустя некоторое время и послышались взрывы авиабомб да пулеметная стрельба. Степаныч притормозил и высунулся в окно, деловито оглядывая искореженную легковушку, разбитую прямым попаданием.

– Ну! Чисто сработано, один сплошной металлолом, – и обратился к офицеру, – садитесь, товарищ майор, подвезу, ежели по пути.

Лицо офицера, вьющийся темный чуб были очень знакомы, прямо вылитый Шитиков. «Не брат ли Алексея?» – мелькнула догадка, потому что Степаныч не мог и предположить, что за неполных два года тот из рядового бойца, да еще из ополчения, так быстро поднимется вверх по командирской лестнице.

А майор, в свою очередь, пристально всмотревшись в шофера, вдруг заулыбался приветливо и радостно.

– Ба! Степаныч! – воскликнул он. – Живой?

– Алексей! Ты?

Степаныч рывком распахнул дверцу, выпрыгнул. Они обнялись, закружились, хлопая друг друга по спине ладонями. Вот так встреча! Нежданно-негаданно! Степаныч был искренне рад. Алексей не скрывал своих чувств. Степаныч был для него, как он считал, крестным отцом по первому бою, именно он, простой боец Степаныч, своей верой и стойкостью утвердил в его сознании не только великую правоту всенародной советской силы, но и показал личным примером мужества в то напряженно-трудное время боев под Москвой, что бить врагов можно, что остановить их наступление можно, что никакие потери и утраты не сломили могучего духа русского народа, которого за всю многовековую жизнь никому и никогда не удавалось покорить, поставить на колени. И ему, молодому политработнику, было важно на личном опыте все это понять и прочувствовать в боевой обстановке. И еще Степаныч был ему дорог тем, что сам вытащил его, раненого, потерявшего сознание, тяжелого телом сибиряка, из окопа и под минометным обстрелом, ползком дотащил на себе до ближайшего тылового блиндажа. По пути Степаныч еще дважды был продырявлен осколками, да и сам Алексей получил сквозное ранение, к счастью, кость плеча не пострадала. Но обо всем это он, конечно, не стал распространяться.

– Смотрю, вроде бы знакомая личность, вроде бы ты. Но – за рулем? Ты же первоклассный пулеметчик, мастер огня, а тут – грузовая машина! Даже не поверил своим глазам, – признавался Алексей. – А как заговорил, как произнес свое сибирское «ну», так сразу узнал: он, Степаныч!

– Дык, после госпиталя, после того ранения, пошел вот и переучился на шофера. Сам меня надоумил, помнишь? Ну, все говорил, что ноне век машин, помнишь? Так и запали в мою башку те твои правильные слова, как семена хороших зерен на пашне, пустили ростки, – Степаныч разжал руки, слегка отстранился, оглядывая Алексея, и, довольный, произнес: – Ну! Дык и ты тож! Хорош! Вон как вырос по командирской линии! И награды боевые. Сразу видать, что воюешь как следует, командуешь правильно.

– В политуправлении я, Степаныч.

– Дык, выходит, по своей партийной линии? – он помнил, что Алексей окончил в Москве главную партийную школу.

– Именно по своей, Степаныч.

– Нужное людям дело, скажу по совести. Очень нужны нам, солдатам, не приказные, а простые, хорошие партийные слова, чтобы от души и сердца. Так тогда солдат – хоть в огонь, хоть в воду! – и закончил, переходя уважительно на «вы»: – Правильная у вас линия жизни, товарищ майор!

Но в ответ Алексей сказал ему слова, которые надолго запали в памяти, заставив как-то глубже и серьезнее отнестись к окружающей действительности, к своей дальнейшей судьбе.

– Линию каждой нашей жизни, Степаныч, определяет партия, – и спросил, вернее, задал вопрос, который, видимо, давно хотел ему задать, еще, может быть, в те критические мгновения боя на речке Нара. – А ты-то сам партийный?

Степан, не ожидавший такого прямолинейного вопроса, чуть растерялся. Он сам не знал, почему до сих пор даже не думал вступать в партию.

– Нет еще пока, – произнес он вроде бы даже и виновато, как бы сознавая свою неуверенность, добавил, спрашивая с надеждой: – А что, гожусь?

– Как есть годишься, и даже давно пора, – сказал тогда ему Алексей. – Партия и состоит из таких, как ты, стойких и верных духом единомышленников, которые землю свою и родину ценят повыше собственного пупа.

– Ну! – удивился откровенно Степаныч. – Я-то думал, что еще не дорос, что совсем еще темный мужик-таежник.

– Зато душой светлый, – сказал Алексей и заключил их разговор делом: – Давай-ка я запишу твою часть, потолкую с вашим замполитом. И можешь рассчитывать на меня, всегда дам рекомендацию, так как лично был с тобой в бою.

И действительно, когда Степаныч робко заикнулся партийному секретарю автороты насчет возможности вступления в партию и годится ли для такого дела его, Степана, кандидатура, то тот с готовностью ответил, что кандидатура самая как есть подходящая по всем статьям, и еще добавил, что в ряды коммунистов никого не зовут, а поступают по собственному внутреннему убеждению, и, протянув лист бумаги, посоветовал тут же написать заявление.

А в третий раз он с Алексеем Павловичем встретился в только что освобожденной от фашистов столице латышского народа городе Риге, как сейчас помнит, под вечер четырнадцатого октября сорок четвертого года, на открытом партийном собрании отдельного минометного гвардейского батальона. Степаныч, тогда уже старшина, служил в том специальном батальоне и был шофером на одной из машин, на которых было установлено грозное боевое реактивное оружие, ласково названное фронтовиками «катюшами».

Тот осенний торжественно-тревожный вечер запомнился Степанычу потому, что необычным он оказался. Торжественный, естественно, потому что освободили Ригу, а тревожный потому, что освободили еще не до конца, часть города по другую сторону широкой реки Даугава яростно удерживали фашисты, а Москва уже салютовала победными залпами освободителям, так что нашим войскам Прибалтийского фронта хочешь не хочешь, а хоть из кожи вылезь, но не ударь лицом в грязь перед народом и Верховным главнокомандующим, – к утру освободи весь город, очисти от нечисти. И еще запомнился событием в личном плане – Степаныча наградили вторым солдатским орденом Славы и на том партийном собрании вручили партийный билет, поскольку кандидатский срок он отвоевал как положено.