Стивен Сейлор - Империя. Роман об имперском Риме

Среди общего ликования объявили второй антракт.

Когда Луций и его товарищи встали, потягиваясь и разминая члены, явился хорошо одетый посыльный и что-то шепнул Марциалу на ухо.

Тот округлил глаза:

– Всех троих?

Посыльный молча кивнул.

Марциал обратился к друзьям:

– Сбылась мечта ничтожного поэта! Идите оба за мной. – Не дожидаясь спутников, он спешно двинулся вперед.

– Куда он нас ведет? – спросил Луций.

– Полагаю, какой-то его покровитель устраивает в перерыве частную пирушку, – сказал Эпафродит. – Снова вино и яства, но побогаче.

Луций оглянулся. Корнелия беседовала с сестрой-весталкой и как раз обратила лицо в его сторону. Он хотел задержаться в надежде обменяться прощальными взглядами, но Эпафродит взял друга за руку и увлек за собой.

Они последовали за Марциалом и курьером через вестибул, затем миновали кордон преторианцев и вступили в роскошно обставленный коридор, который заканчивался пролетом ступеней из порфира – пурпурного с алыми прожилками мрамора, сияющего под рассеянным солнцем.

Марциал запрыгал вслед за курьером по лестнице. Оглянувшись, он увидел, что друзья замешкались.

– Эй, не стойте столбами! Идите же!

Луций с колотящимся сердцем взошел по мраморным ступеням в императорскую ложу. Ища поддержки, он глянул на Эпафродита, но старший товарищ, обычно невозмутимый и сдержанный, разволновался не меньше.

Что теперь чувствовал бывший советник? Когда-то он жил среди властных фигур, но уже больше десяти лет назад покинул императорскую службу и вел скромное, неприметное существование, порой ностальгируя по славным временам Нерона, но чаще довольствуясь садом и беседами с Дионом и Эпиктетом о литературе и философии. Нерон давно почил. Золотой дом разорен и разрушен. Эпафродит выжил, но канул в забвение при новых порядках Флавиев.

Троицу поставили перед императором, который остался сидеть рядом с сестрой и дочерью. Поодаль находился его брат. Курьер представил Марциала и Эпафродита, а затем Луций услышал собственное имя и рискнул шагнуть вперед. Император удостоил всех любезным кивком.

У Тита раскраснелись щеки и лоб. Глаза возбужденно блестели.

– Итак, Марциал, это и есть члены твоего кружка, доброжелательные критики, которые обладают привилегией слушать новые стихи даже раньше меня?

– Да, Цезарь. И это хорошо, иначе слух Цезаря будет оскорблен очень скверной поэзией.

– А тот, другой, с которым ты водишься, – он еще написал ту славную элегию о Меланкоме…

– Дион Прусийский?

– Да, он самый. Дион не с тобой?

– Увы, Цезарь, ему нездоровится.

– Какой же ты лжец, Марциал! Знаю я его философию. Признай, что его здесь нет, поскольку он в принципе настроен против подобных увеселений.

– Возможно, я и слышал, как он бурчал нечто вздорное в таком роде.

Тит кивнул:

– Что ж, мир лишится впечатлений Диона от нынешних зрелищ, но мне не терпится прочесть о твоих. Ты вдохновился увиденным?

– Премного, Цезарь. Войти в амфитеатр Флавиев – перенестись в мир высшей справедливости, где среди нас блуждают боги. Отчаянно не хочется уходить.

Тит рассмеялся:

– Посмотрим, не изменится ли настрой в следующие часы. У меня лучшее место, а задница уже онемела. О нет, я не жалуюсь. Травля была восхитительная, поистине первоклассная, хотя в такой погожий день я, вероятно, поехал бы на охоту сам. А ты, Луций Пинарий? Мне говорили, что ты отменный стрелок.

Луция осведомленность императора в таких мелочах застигла врасплох. Не почерпнул ли Тит сведения из старых Веспасиановых досье?

– Да, Цезарь, я люблю охоту. Но в моих угодьях нет ни зубров, ни камелеопардов.

– Нет? Обязательно заведи. А номер с быком – согласись, это нечто! Мастера заверили меня, что поднимут его, но я, признаться, закусил ненадолго губу. А ну как веревка оборвалась бы! Но я даже не сомневался в моих верных работниках. Как говорил мой отец, достаточно дать им лебедку и веревку да самому убраться с дороги. Если им под силу метнуть снаряд через стены Иерусалима и поразить в лоб иудейского священника на храмовом куполе, то почему бы не заставить летать быка? Однако, боюсь, самое интересное уже позади – по крайней мере, для меня. Будь моя воля, прямо сейчас пошел бы домой. Остались только бестиарии и гладиаторы. В том числе Карпофор – лучший загонщик зверей на свете, способный, если придется, голыми руками убить любое чудище. Взглянуть забавно, но ничего нового не увидишь. А дальше выйдут гладиаторы. Кому охота смотреть, как толпа тучных потных мужчин пускает друг другу кровь? Я на всю жизнь навидался такого в Иерусалиме, но римским бездельникам зрелище, наверное, в диковину, ибо они не высовывают нос дальше Аппиевых ворот. Конечно, брату моему такое нравится – верно, Домициан? Готов день напролет любоваться, как гладиаторы ходят гоголем и режут друг дружку. Хороший бой возбуждает его неописуемо. А ведь Нерон скучал на гладиаторских поединках – я прав, Эпафродит?

Эпафродит моргнул:

– Полагаю, что да, Цезарь.

Домициан с недовольным лицом скрестил руки и шагнул вперед. Его маленький сын, внимательно наблюдавший за отцом, тоже скрестил руки и насупился.

– Только полагаешь? – спросил бывшего секретаря Домициан. – По-моему, ты неплохо знал Нерона. Ведь ты был с ним до самого печального конца?

Тит вел с себя с гостями, по примеру отца, как истинный благой император; его брат говорил так агрессивно, что даже родным стало не по себе.

– Эпафродит находится здесь не для допроса, – заметила Домицилла. У нее, как и у братьев, было широкое лицо с типичным для Флавиев крупным носом, однако нравом она больше походила на дружелюбного Тита, чем на сурового Домициана.

Эпафродит откашлялся:

– Пожалуй, я знал Нерона не хуже других, особенно в последние дни. Цезарь абсолютно прав: Нерон не особенно увлекался кровавыми состязаниями.

– То есть предпочитал пьесы, стихи и тому подобное? – помог ему Тит. – А вот мой многогранный брат любит и гладиаторов, и поэзию – скажи, Домициан! Он и сам вполне себе поэт. Написал довольно приличную вещь о сражении на Капитолийском холме, где изверг Вителлий поджег храм Юпитера. Домициан видел все воочию и сложил столь живописные вирши, что я будто сам там побывал – чуял дым и слышал крики. Именно такого я жду и от тебя, Марциал, посвященного сегодняшним играм.

– Мои стихи, Цезарь, не понадобятся никому из зрителей, ведь люди вовек не забудут увиденного, – ответил Марциал. – Но тем немногим несчастным, кто пропускает грандиозное событие, я постараюсь хотя бы слабо намекнуть на блистательные виды и звуки, которым я стал свидетелем, каким бы бедным ни оказался мой словарь.

Домициан фыркнул:

– «Немногим несчастным», которых здесь нет, – включая твоего друга Диона. Кто они такие, эти философы, чтобы считать себя лучше других? Наш отец мечтал узреть открытие амфитеатра Флавиев. Он умер раньше, но мы продолжили его дело. Тит вложил в игры много труда, как и мы все, стараясь усерднее, чем мыслимо твоему другу-бездельнику Диону, однако философ полагает, будто он слишком хорош, чтобы принять щедрый дар гражданам Рима.