Елизавета Дворецкая - Ольга, княгиня русской дружины

Уже на другой день я послала за бабами, и мы пошли прибираться на Святой горе перед жатвенными праздниками. Вымели все полы в обчине и на площадке перед идолами, вычистили печи, выскребли столы. Протерли капы. Даже бабы за работой толковали о разрыве договора: дескать, теперь заживем по-новому, от дани избавимся, а там, глядишь, снова с полян будем брать… Моровляне, дескать, помогут…

– Бабы, не городите чепухи! – Я скоро не выдержала. – Моему отцу не до того, чтобы разбирать споры между Киевом и нами, да и прав у него таких нет. Киев ему не данник! Или вы с Киевом воевать хотите?

Но они лишь посмотрели на меня с осуждением, в глазах их ясно читалось: «русское отродье». Они думали, будто я их обманываю и хочу лишить лучшей жизни!

Но чем виноваты бабы, когда у нас в избе и у Маломира шли те же разговоры? Я не могла взять в толк, почему все думают, будто смерть Свенгельда меняет уклад, основанный еще Олегом Вещим. Хотя и знала: за века противостояния древляне накопили столько досады на полян и тем более на покоривших их русов, что никаких разумных причин и не нужно. Они хотели перемен и уже поэтому верили, что желанные перемены на пороге. И почему-то никто не думал о цене, которую придется за это заплатить. В последний раз они были биты восемнадцать лет назад, но помнившие те битвы старики уже перемерли, зато тогдашние мальцы стали отроками, а отроки – молодцами. И все считали, что, дай им только случай, они этих русов вышвырнут вон и в Киеве вновь сами сядут господами.

А ведь с тех пор, как Дир разорил полянские городки и древляне легко заняли обезлюдевшую землю, на берегах Днепра многое изменилось. Теперь уже все понимали, чего стоит обладание Киевом. Вновь было чувство, будто прямо на меня несутся две ледяные горы, столкновение которых погубит моих детей и всю Древлянскую землю…

Детей тоже не миновало. Добрыня вооружился сразу двумя мечами и пытался один вручить Малке: дескать, война!

– Кто тебе сказал? – спросила я.

– А разве не война?

– Еще нет. У нас разорван договор, но это немирье – еще не война. Договор можно заключить снова.

– А мы заку… лючим?

Хотела бы я знать!

Правда, на другой день Володислав немного поостыл и, возможно, даже пожалел, что столь опрометчиво распорядился своей шапкой. Собственно говоря, у него не было права так поступать. Пока не случилось вражьего набега и не пылают веси и нивы, мир или война – решает вече: бояре, старцы людские и мудрая чадь. Но разве кто их собирал? И не соберет до конца осени, пока не будут свезены снопы. А осенью дань уже нужно платить. Только зимой, по санному пути, можно собрать старейшин и принять законное решение от всей Деревляни, которое вступит в силу лишь на следующий год. Но к тому времени здесь уже будет новый киевский посадник. Я и хотела, чтобы это был Мистина или Хакон, и боялась за каждого из них…

Наутро я с рассветом сходила в баню, потом вновь поднялась в святилище. Втроем с Гвезданой и Светозарой мы надели на богов нарядные сорочки, шапки и намитки. Девки принесли пышные венки из велес-травы и зелени, ими украсили капы, вход в обчину, воротные столбы. Все мы тоже надели по венку на голову и грудь, подпоясались цветочными жгутами. Цветами и зеленью увили мой серп, так что я едва могла его держать. Облили молоком камень-жертвенник перед Перуновым капом – чтобы «пронес тучи молоком», не погубил градом и бурей уже почти готовый урожай. Ни в коем случае нельзя приносить в это время кровавую жертву – чтобы Перун не разъярился, а был тих и милостив.

И пошли на «божье поле» вблизи Коростеня, где сеют рожь для святилища, обчинных пиров и обрядовых хлебов. Здесь же мы проводили все нужные обряды: первую весеннюю борозду, «водили колосок», сюда девки бросали венки и пировали на весенних праздниках, сюда на Купалу «прогоняли русалку», здесь на Дожинках делали самый большой и роскошно украшенный «Велесов сноп». Из-за всего этого рожь здесь была отчасти помята, но зато каждое зернышко – священно: чуть не половину обмолоченного зерна мы раздавали большухам, чтобы подмешивали в свое и тем передавали благословение богов на все нивы.

Баб собралось даже больше, чем всякий год. Я была замужем почти шесть лет, но зажинать выходила лишь в третий раз: три года я была во время жатвы «тяжелой», а у древлян баб в тягости не пускают на зажин. В княжьей семье имелось еще три женщины, но все – вдовые, поэтому зажинала в последние годы Житинина большуха. Она же теперь попыталась ворчать, что-де княгиня «в печали», поэтому не стоит ей выходить на зажин, но я прикрикнула: уж не забылал ли она к старости, кто из нас княгиня древлянская! Этим клюшкам только волю дай…

Шагая впереди этого «бабьего войска», распевающего жнивные песни, с «золотым» серпом в руке, я вспомнила Соколину с ее желанием пойти в поляницы и чуть не рассмеялась. День был ясный, и сам Перун, наверное, любовался нами с небес: в красно-белых праздничных срядах, с синими венками из велес-травы на головах, среди золотистых нив мы были чудо как хороши!

На дороге по краям «божьего поля» виднелись черные пятна кострищ: это Обренкова большуха присылала внуков жечь костры, пока мы готовили погребение Свенгельда. Тогда же она «зажала» углы, поэтому можно было сразу приступать к делу.

К концу недолгого пути я уже выкинула из головы полян, древлян, войну. Сколько бы ни спорили князья, ни враждовали роды и племена, земля каждый год делает свое дело и тем не дает ветру унести нас всех прочь.

Остановившись у края поля, я глубоко вдохнула, проникаясь важностью происходящего. Спелая рожь легонько колыхалась у моих колен, клонила пыльные мохнатые колосья. Дух захватывало от восторга: казалось, передо мной дышит целое озеро богатства и изобилия. Хотелось погладить поле по волосам, как любимое чадо. Именно сейчас, перед тем как будет срезана первая горсть колосьев и сжат первый сноп, мы все: я и эти женщины позади меня, – от молодок, кормящих первенца, до старух, уже имеющих внуков, – испытывали равную нежность и благодарность к земле, будто это она была нашей общей дочерью, только что родившей желанное и долгожданное дитя. Мы кормили ее, пели ей, трудились для нее – и вот пришел час, когда она принесла нам приплод.

Почти все эти самые женщины – кроме тех, что пять лет назад были еще девками, – стояли у дверей бани, где я рожала Добрыню: в таких же жнивных срядах, с цветочными венками на головах, с кринками молока и горшками меда в руках. Тогда еще шел сенокос, даже не миновала Купала, но мои родины были велик-днем всей Деревляни: жатвой всходов с того семени, что посеял наследник едва не угасшего рода Володимеровичей. Принимала дитя вдовая княгиня Багряна, моя свекровь. Хоть она и не любила меня, но старалась изо всех сил, чтобы все прошло получше: ведь я принесла Деревляни ее нового будущего князя. А это было так важно в то время, когда род Володимеровичей поредел, будто нива, по которой безжалостно прошлась серебряным серпом сама Марена. И сейчас я снова вспомнила те дни. Багряну я, пятнадцатилетняя молодуха, считала старой, хотя, пожалуй, вдовьи одежды, низко повязанный платок, вечно хмурое лицо делали ее старше на вид, чем она была на самом деле. Она сама вышла замуж пятнадцати лет, а Володислав был ее пятым ребенком: значит, в тот день, как на руки Багряне выскочил из бездны мой первенец, ей было лет тридцать шесть – тридцать семь.