Елизавета Дворецкая - Ольга, княгиня русской дружины

Теперь Багряна смотрела на меня снизу, из-под земли. Эти зрелые колосья прорастали через ее лицо цвета земли; веки ее были опущены, и все же я чувствовала на себе ее пристальный взгляд.

Но он не внушал мне страха. Войдя в число «дедов», старая княгиня изнутри земли помогала растить этот урожай. А мне, молодой княгине древлян, предстояло с внешней стороны принять в руки новое дитя нивы.

Передо мной расстилалось золотистое поле ржи; сверху его накрывал покров голубого неба, а вдали окаймляла зелень леса. Богатство лежало передо мной, как на блюде, и было страшновато: ширины рук не хватит, чтобы его ухватить. Но это сокровище берут не вдруг, а постепенно, по горсти. Сперва одну, потом другую, потом сноп, потом еще – здесь и на всех нивах и делянках Деревляни. Низко кланяясь, маясь от жары, обливаясь соленым потом, иногда окрашивая колосья кровью из порезанных рук и ног… Но начать должна была я, здесь и сейчас.

– Благословите, боги, жито собрать, снопы связать, ни зерна не потерять!

Я сделала шаг, наклонилась и ухватила первую горсть колосьев. Бабы запели снова:

Они не сводили с меня глаз, опытным взором следя, все ли я правильно делаю. Что ни говори, опыта у них было больше: княгиня ведь только начинает и заканчивает, а всю основную работу делают они.

Я, княгиня, работала, они, простые бабы, стояли и пели:

И никто из нас не услышал топота копыт, пока не стало поздно.

Сгибаясь над очередной горстью, я вдруг учуяла где-то рядом шум и быстрое движение. Пение сбилось с лада, прервалось. Кто-то еще пел, а кто-то кричал, и в крике слышался неподдельный испуг. Я выпрямилась, обернулась: полукруг бабьего строя распался, большухи и молодухи бежали вдоль ополья, а между ними мелькали всадники – мужчины. Прямо на ходу они ловко подхватывали то одну, то другую, кидали перед седлом и вскачь уносились к лесу.

От изумления я выронила серп; тут у меня за спиной послышался шум, движение, что-то подхватило меня под мышки, вздернуло вверх. Утратив землю под ногами, я закричала, а меня посадили перед седлом, и вот уже я с высоты конского хребта видела, как пытаются бежать мои бабы, преследуемые всадниками. Бабы спотыкались о колосья, путались в плотных подолах праздничных платх, иные падали. Стоял визг и вопль, азартные крики мужских голосов, свист, хохот… Венок из велес-травы слетел с моей головы и пропал под копытами.

А конь, на котором сидела я, уже несся к лесу; кто-то, кого я не видела, из-за спины одной рукой прижимал меня к себе, чтобы не свалилась, а второй держал поводья. Я сидела очень неловко, но не дергалась, боясь упасть: это была моя единственная осознанная мысль. Все остальное тонуло в испуге и недоумении.

Что это? Здесь, на нашей стороне Днепра, сроду не видали ни хазар, ни печенегов, да и всадники на них не походили. На угров тоже, да и откуда бы им тут взяться? Иногда я видела кого-то из мчащихся впереди – мы уже нырнули в лес и скакали по тропе, – и выглядели они обыкновенно. Пересчитать налетчиков я, конечно, не могла, но мне казалось, что их очень много!

Но если это не угры, не хазары и не печенеги, то кто еще посмел нарушить один из важнейших обрядов годового колеса? Похитить княгиню и старших женщин! Таких шуток не бывает!

Как хорошо, что на зажинки не берут с собой детей!

Обернуться или заговорить я даже не пыталась: вцепилась обеими руками в лошадиную гриву и сосредоточилась на том, чтобы не упасть. Порой кто-то попадался нам навстречу: люди пучили глаза, разевали рты и садились наземь от страха при виде целой орды всадников с кричащими женщинами у седел. Мелькали потрясенные, изумленные лица. Кто-то кидался в кусты, но те всадники, кого я замечала впереди, на встречных не обращали внимания.

И вот впереди показался Свинель-городок. Я и раньше поняла, в какую сторону нас везут – везли к Ужу и Коростеню, а не прочь от них, поэтому недоумение мое было все же больше страха. И вот, стоило мне увидеть впереди знакомый вал, я поняла, куда мы скачем!

Мы ехали прямо к воротам. Всадник придержал коня, пустил его шагом, потом подтянул меня, чтобы я села чуть поудобнее. Я по-прежнему его не видела, лишь чувствовала сильную крупную руку, уверенно обхватившую мой стан.

– Не беспокойся, королева, – раздался над моим ухом незнакомый мужской голос. – Тебе не причинят вреда, и уже совсем скоро ты сойдешь на землю.

Я не была уверена, все ли верно поняла в этой речи, и не сразу сообразила, что со мной говорят на северном языке. Но первым до моего сознания дошло обращение «дроттнинг» вместо обычного «княгиня».

Вокруг слышался топот копыт, всадники весело перекрикивались. По голосам было ясно, что это свои. Иногда раздавались вопли охрипших баб.

Вот мы въехали в ворота Свинель-городка. С десяток всадников, прибывших раньше нас, уже сгружали свою добычу на землю: вот ревет-заливается Прочкина молодуха, вон деловито поправляет сбившуюся плахту Найденова старуха, вон вцепились друг в дружку обе Пятункины дочери – Веска и Малинка. Вон Гвездана моя: стоит уже спокойная, отдышавшаяся, только кривится, будто сейчас заплачет. Ну надо думать: ее-то, с ее хромой ногой, и должны были первой поймать.

Всадников, со смехом хлопавших друг друга по выставленным ладоням в знак успешного набега, я тоже узнала. Все это были неплохо мне знакомые отроки Свенгельда: Ольтур, Бьольв, Бримир, Ранота, Орми, Рамби, Русан, Сивый…

– Держись, королева, сейчас я тебя сниму, – сказали у меня над ухом.

Я крепче вцепилась в гриву; обхватившая меня рука исчезла, всадник позади меня быстро соскользнул с седла и тут же, очутившись передо мной, протянул руки, чтобы помочь спуститься.

У меня уже все так болело от неудобной посадки, и я с большой охотой кинулась в руки незнакомому мужчине. Хорошо, Володислав не видел… Похититель мой был уже не отрок годами – пожалуй, ровесник Мистине: рослый, с продолговатым лицом, крупными чертами, темными волосами и бородой, с загорелым обветренным лицом, на котором ярко выделялись голубые глаза. Бросив на него один взгляд, я бы уже голову заложила: он из тех, кто вступил в чью-нибудь дружину четырнадцати лет и с тех пор не знает другой семьи и другой жизни. Уж сколько я перевидала таких! На нем была рубаха из выцветшего льна в сине-белую полоску – плотно прилегающая сверху и с широким подолом. Такие рубахи, расширенные клиньями, называют «датскими», и я успела мельком подумать, не датчанин ли он. На витой железной гривне позвякивало более десятка разнообразных колец и перстней: хирдманы предпочитают так носить свою добычу и награды. У Свенгельда я никогда раньше его не видела: надо думать, киевский.