Владимир Шеменев - «Варяг» не сдается

– Офицерам – вина, остальным – водки, – он глянул на часы и повернулся к старпому. – Анатолий Николаевич, узнайте, что там у минеров и чем они там недовольны?

Засухин развернулся и, заложив руки за спину, пошел к головному орудию, возле которого толкались минные и артиллерийские офицеры, о чем-то горячо споря. Навстречу ему два матроса пронесли анкерок – этакий бочонок, в котором на корабле держали вино.

– А у командира слова не расходятся с делом, – я смотрел на матроса, выбивавшего пробку.

– Скажите, Алексей. – Беляев встал и подошел ко мне. – Ходят слухи, что вы командовали китайской канонерской лодкой во время японо-китайской войны и даже были награждены за это почетным оружием.

– Это не слухи.

– Вот как? Любопытно. Ну и как вам японцы?

– Упрямые, дисциплинированные, умные и быстро обучаемые.

– Говорят, они фанатики.

– В условиях войны термин «фанатик» – не худшая характеристика для солдата.

– Если не секрет, как вы оказались на стороне китайцев?

– Когда-нибудь я напишу об этом книгу и первый экземпляр обязательно подарю вам с дарственной надписью.

– Ловлю на слове.

К нам подошел старпом «Корейца» и протянул лист с фамилиями артиллеристов и минеров, подписавших заключение о том, что канонерская лодка готова отразить любую атаку.

– Вот это другое дело. О чем там они спорили?

– Об орудии главного калибра. Некоторые офицеры предлагают демонтировать его за ненадобностью, а на его место поставить чугунную пушку с ядрами.

– Интересно, чем они все это аргументируют?

– Дальнобойностью, Григорий Павлович. Мичман Левицкий считает, что орудие «Корейца» морально устарело и те дистанции, на которых будет вестись война, требуют срочной замены орудийного парка на более совершенные орудия.

Я вспомнил наш пьяный разговор с Колей Зарубаевым. А он ведь прав! Везде одно и то же. Младший офицерский состав видит проблему, понимает ее, знает, как исправить, и осознает последствия промедления. О последствиях старались не говорить, но словосочетание «из-за этого мы проиграем войну» висело в воздухе и готово было сорваться с уст любого мало-мальски опытного и грамотного офицера.

К борту подошел вельбот, спущенный с «Варяга», и просигналил о своем прибытии. Матросы закинули швартовый на канонерку и засушили весла. На «Корейце» подхватили канат и ловко намотали на кнехт, подтягивая вельбот к борту.

Я спустился в него и сел возле борта, рассматривая лунную дорожку, бегущую по воде. В мыслях была она – та, ради которой я здесь. Где она, что делает? Истомин обещал, что она придет меня проводить. Она не пришла. Глупо, конечно, получилось, но я не жалел. Даже если она навсегда выкинула меня из памяти. Тот миг был похож на вспышку молнии, осветившую меня и снаружи, и изнутри. Я словно родился заново, я знал свое предназначение и имел цель – помогать всем без разбору и любить всех без исключения. Это шло откуда-то из души. Воистину сказано: не может человек, оказавшийся в темноте, не полюбить свет.

Она приедет. Я почему-то верил в это. Хотя рассудок подсказывал, что все это иллюзии и самоутешение. Наверное, я идеализировал ее и считал, что она ради меня готова на подвиг. Как я! Хотя я не шел на подвиг преднамеренно. Это были скорей эмоции, чем холодный расчет, а следовательно, это нельзя считать подвигом. Да какой там подвиг – мерзость. Избил пожилого мужа подруги детства.

Я стал считать, сколько мы не виделись. От полученного результата волосы встали дыбом. Почти четверть века. За это время люди проживают жизнь, успевают сотворить что-то великое и умереть. Перегнулся через борт и попробовал рукой воду: она была градусов пять. Подумал насчет того, что не позавидовал бы тем, кто окажется в ледяной воде: полчаса – и кирдык.

Мысли опять сделали круг и вернулись к Кате. Мне захотелось освежить в памяти ее образ. Вспомнить запах ее волос, аромат духов, нежное прикосновение ее рук, шелест тканей. Я закрыл глаза, представляя, что Катя сидит рядом со мной. Мне захотелось обнять ее, поцеловать, прижать к себе и сказать: «Я люблю тебя, Катя, люблю и не мыслю своей жизни без тебя. Я каждый день молю Господа, чтобы он позволил мне увидеть тебя – хоть на миг, хоть краем глаза. Ты нужна мне как воздух. Господи! – говорю я ему. – Позволь нам встретиться и не расставаться. Никогда. Слышишь меня, Господи? Никогда!»

Зачем я это делал, я не знаю. Но мне очень не хватало ее. Ее фантастического обаяния, милой обворожительной улыбки, задорного смеха. Ее энергии, которой бы хватило на десятерых. Я вспомнил, как ее мать называла Катю казачком. Не казачкой, а именно казачком, делая упор на ее мужской характер, который проявлялся в виде некоего эго: «Если надо – буду сильной и смелой. А если не надо – буду хрупкой и слабой, не способной сдерживать слезы, и ежеминутно вздыхать, укоряя себя и свою судьбу». Но такой я ее почти не знал. За исключением одного дня.

Мне было восемнадцать, а ей исполнилось четырнадцать. И если возраст к старости сближает и разница в четыре года становится неразличимой, то в детстве это настолько заметно, что юный кадет даже не взглянул на молодую принцессу, приехавшую его проводить в военное училище. Мы пили чай в гостиной. Были все Муромцевы и все Румянцевы. Я в отутюженном мундире и со значком за отличие, а она, еще подросток, в розовом платье с бантом. Родители ушли гулять в парк. Отставной матрос специально для нас приволок патефон, поставил пластинку и, опустив на нее иглу, быстренько исчез, оставив нас наедине с очаровательными звуками венского вальса. Я проигнорировал то, что сделал Семеныч, я проигнорировал то, как она смотрела на меня. Я не любил танцевать, и это стало решающим фактором того, что я поднялся в библиотеку, включил торшер, взял с полки первую попавшуюся книгу и стал читать. Что читал – не помню. Может, вообще не читал, а тупо листал страницы в поисках картинок. А она сидела на диване и ждала, когда я спущусь и приглашу ее на танец. Но этого не произошло. Через два часа Румянцевы уехали, и мы больше никогда с ней не виделись – до того рокового дня.

По воде пробежал свет прожектора и ушел к берегу. Два матроса, что пригнали вельбот, тихо переговаривались между собой, не обращая на меня внимания.

Возможно, я переоцениваю значение того дня, и роковым он стал только для меня. Я вздохнул, понимая, что никак не могу повлиять на ее решение уехать. Оставит она Петербург и поедет за мной или плюнет на меня, как когда-то я плюнул на ее ожидания? Может, она давно простила мужа, и теперь они с нескрываемым удовольствием перемывают косточки лейтенанту-неудачнику, а я сижу здесь и тешу себя несбыточными надеждами. Мне почему-то стало жалко себя, и пальцы непроизвольно сжали борт ялика.