Юрий Сушко - Альберт Эйнштейн. Во времени и пространстве

Мастеру с удовольствием позировали многие знаменитости – ученые Лебб, Флекснер, Дюбуа, Ногуччи, Майер, члены Верховного суда США Холмс, Кардадо, Стоун, выдающийся дирижер Артуро Тосканини, легендарный авиатор Чарльз Линдберг, голливудская звезда Айно Клер, русские эмигранты – Шаляпин, Рахманинов…

В 1935 году порог нью-йоркской мастерской Коненкова впервые (и вовсе не по своей инициативе) переступил Альберт Эйнштейн. Администрация Принстонского университета заказала русскому мастеру бронзовый бюст своего самого выдающегося профессора, нобелевского лауреата.

К тому времени Маргарите уже удалось непринужденно выйти из тени мужа и оказаться в центре внимания светской публики. В немалой степени тому способствовали откровенные работы Коненкова «Струя воды», «Вакханка», «Бабочка» и другие, для которых грациозная «дворяночка из Сарапула» позировала обнаженной. Работы имели колоссальный успех, а главное – были легко узнаваемы. Глядя на Маргариту, мужчины вспоминали скульптуры, млели, таяли, теряли головы и бесстыдно раздевали хозяйку глазами. Но, Боже, как же хотелось и руками…

Конечно, уговорить Эйнштейна потратить драгоценные часы, а то и дни! – на сеансы позирования было крайне непросто. Лишь однажды ученый согласился на подобную «экзекуцию», и лишь потому, что какой-то несчастный безвестный художник взмолился: портрет знаменитого ученого с натуры помог бы ему избавиться от нищеты.

В случае с Коненковым сработали другие факторы. Во-первых, официальный заказ администрации Принстона. Во-вторых, высочайшее искусство скульптора, в чем ученый убедился, осмотрев работы в его мастерской. И, наконец, в-третьих, неземной красоты женщина, с которой можно было непринужденно общаться во время этих чертовых многочасовых сеансов. Позже Альберт признался, что в ее глазах увидел «отблеск Бога». А Маргарита своей природной женской интуицией сразу ощутила, что этот Эйнштейн – далеко не бесполый ангел, витающий где-то в своих заоблачных высях, и в его глазах прочла не «отблески», а желание.

«Когда Сергей Тимофеевич работал над портретом Эйнштейна, – вспоминала Маргарита, – тот был очень оживлен, увлеченно рассказывал о своей теории относительности. Я очень внимательно слушала, но многого понять не могла. Мое внимание поощряло его, он брал лист бумаги и, стараясь объяснить свою мысль, делал для большей наглядности рисунки и схемы. Иногда объяснения меняли свой характер, приобретали шутливую форму – в такую минуту был исполнен наш совместный рисунок – портрет Эйнштейна, – и он тут же придумал ему имя: Альмар, то есть Альберт и Маргарита».

Работа в мастерской действительно занимала немало времени. Для скульптора особенно важно было уловить по-детски искреннее изумление, которым время от времени озарялось лицо ученого. Эйнштейн же изнемогал под цепким, изучающим взглядом Коненкова, чувствуя себя какой-то подопытной особью. Маргарита то появлялась в мастерской, то вновь на время куда-то исчезала, но скоро возвращалась – уже с чайными чашками и пирожками на подносе.

– Прошу вас, господа. Передохните.

Мастер и натурщик присаживались к накрытому столу. Марго устраивалась рядом. Коненков, потирая руки, хитро поглядывая на Эйнштейна, однажды предложил: «Ну что, по пять капель?» Ученый поднял бровь. С появлением на столе огромной бутылки виски Эйнштейн вспомнил историю, некогда случившуюся с ним в бернском ведомстве духовной собственности, громко расхохотался и поведал своим новым друзьям о забавном крестьянине с его чудной пробкой-дозатором.

– Так что, по пять капель?!

– Да по такому случаю можно и по семь!..

Потом, за чаепитием, Эйнштейн живо расспрашивал Сергея и Маргариту об их далекой загадочной России, куда он так до сих пор еще и не добрался. Говорили, естественно, о политике, о тех ужасах, которые происходили в Германии.

– Крупные политические свершения нашего времени вызывают чувство беспросветности, в нашем поколении ощущаешь себя совершенно одиноким, – грустно констатировал Эйнштейн. – Мне кажется, люди утратили стремление к справедливости и достоинству, перестали уважать то, что ценой огромных жертв сумели завоевать прежние, лучшие поколения… В конечном счете, основой всех человеческих ценностей служит нравственность. Ясное осознание этого в примитивную эпоху свидетельствует о беспримерном величии Моисея…

Отношения Коненкова и Эйнштейна складывались достаточно ровными, уважительными. Каждый знал себе цену и с почтением относился к работе друг друга. Лишь однажды между ними едва не произошел конфликт на религиозной почве. Они втроем спускались в лифте, когда Коненков в лоб спросил Эйнштейна:

– А вы верите в Бога?

– Нет, – ответил физик.

– Ну и дурак, – не менее лаконичен был художник.

Хотя Маргарита не стала переводить последнюю фразу, но Эйнштейн ее и без того понял. И не забыл. Когда по его приглашению Коненковы гостили в Принстоне, он подробно изложил свои взгляды на религию и науку, их взаимоотношения.

– Я не верю в Бога как в личность и никогда не скрывал этого… Если во мне есть нечто религиозное, это, несомненно, беспредельное восхищение строением вселенной в той мере, в какой наука раскрывает его… Научные исследования исходят из того, что все на свете подчиняется законам природы. Это относится и к действиям людей. Поэтому ученый-исследователь не склонен верить, что на события может повлиять молитва, то есть пожелание, обращение к сверхъестественному Существу. Однако признаю, что наши действительные знания об этих законах несовершенны и отрывочны, поэтому убежденность в существовании основных всеобъемлющих законов природы также зиждется на вере. Дело не меняется от того, что эта вера до сих пор оправдывалась успехами научных исследований…

С другой стороны, каждый, кто серьезно занимается наукой, приходит к убеждению, что в законах природы проявляется дух, значительно превосходящий наш, человеческий. Перед лицом этого высшего духа мы, с нашими скромными силами, должны ощущать смирение. Занятия наукой приводят к благоговейному чувству особого рода, которое в корне отличается от наивной религиозности.

Я не могу представить себе персонифицированного Бога, прямо воздействующего на поступки людей и осуждающего тех, кого сам сотворил. Не могу. Не могу сделать этого, несмотря на то, что современная наука ставит под сомнение – в известных пределах – механическую причинность. Моя религиозность состоит в смиренном восхищении безмерно величественным духом, который приоткрывается нам в том немногом, что мы, с нашей слабой и скоропроходящей способностью понимания, постигаем в окружающей действительности. Нравственность имеет громадное значение – для нас, а не для Бога…