Юрий Сушко - Альберт Эйнштейн. Во времени и пространстве

– И как прикажете это понимать?

Сергей Тимофеевич швырнул на стол какие-то бумаги.

– А что это? – вопросом ответила она.

– Это я должен спросить «что это»? Вот послушай, дорогая. – Коненков, держа лист на расстоянии, принялся громко читать:

Принстон, 15.01.1946

Любимейшая Маргарита !

Это уже третье посланное тебе письмо, а от тебя так и нет ни одного. Я уверен, что ты получаешь мои, а твои исчезают в какой-то неведомой дыре. Надеюсь, что так оно и есть, а помимо этого надеюсь, что ты все нашла таким, каким и хотела найти, и получила желаемые результаты от своей тяжелой работы. Я наконец написал что-то достойное. Ездил в Вашингтон, чтобы высказать свое мнение перед комиссией в Палестине. Наполовину она состоит из англичан, и я могу тебя уверить, что они еще никогда не слышали такого публично выраженного возмущения. Я даже не представлял, что смогу все это изложить на английском. Но если человек должен сделать что-то, он сделает. А все остальное, обычная работа. Я здоров, а вот мой ассистент заболел. Все благоразумные люди недовольны развитием политической ситуации, но так было всегда, и всегда останется так, ибо большинство рождается не для того, чтобы править.

Я сижу на моем маленьком полукруглом диване в полоску и наблюдаю тихой ночью за моим маленьким миром. Я укрыт голубым пледом, а передо мной на круглом столике лежит богатство из курительных трубок. Я экономно использую средство для очистки, которого хватит до моего последнего вздоха. Произвожу с помощью синего карандаша расчеты, и почти все, как прежде. Но различие уже есть.

Сердечные пожелания и привет от твоего А.Э.

P.S. Сегодня у тебя, кажется, должен быть Новый год. Счастья в 1946 году ».

– Ну и?..

– Откуда это письмо у тебя?

– На тумбочке валялось. Нечего вещественные доказательства разбрасывать, «любимейшая»… Добрые люди помогли с переводом.

Учитывая темперамент обоих супругов, понятно, что семейная сцена была более чем бурной. Прислуга забилась на кухню и не высовывалась.

С того дня жить они стали по-разному: Коненков – в творчестве, а Маргарита – в четырех стенах. Ее не интересовало ничего – ни политика, ни искусство, никакие другие люди, ни книги, ни вернисажи, ни новые наряды. Она жила воспоминаниями о дорогом человеке, который остался далеко-далеко и с которым она уже никогда в жизни не увидится. Лишь редкие письма из Америки, согревающие душу, помогали женщине хоть кое-как держаться на плаву…

Со своей далекой и невидимой собеседницей Аль делился своими невеселыми думами и сомнениями:

« Иногда я спрашиваю себя, не сошел ли я окончательно с ума, не находя решения. Это своеобразный контраст между тем, кто есть человек на самом деле, и тем, за кого его принимают… От моего имени все собирают деньги на общественные нужды: евреи, физики-атомщики и штат Нью-Джерси. Последний – на помощь голодающим в Европе… »

Осознавая свой долг перед обществом, Эйнштейн строго следовал своим заветам: « Забота о человеке и его судьбе должна быть основной целью в науке. Никогда не забывайте об этом среди ваших чертежей и уравнений ».

Осенью 1946 года Альберт Эйнштейн получил неожиданное письмо от одного из старейших и уважаемых немецких физиков Арнольда Зоммерфельда с предложением «зарыть топор войны» и вернуться в Баварскую академию наук. Что?!! Друзья прекрасно знали: Альберт был всегда великодушен и склонен прощать людей. Очень трудно было стать его врагом. Но если все же с кем-то отношения были порваны, то он навсегда оставался безжалостным и непреклонным. Таким он остался до конца жизни к немцам, чью вину он видел во всех преступлениях гитлеровской Германии.

«Гражданин мира», не мешкая, взялся за перо и в сердцах написал:

« После того, что немцы уничтожили в Европе моих еврейских братьев, я не хочу иметь с ними никаких дел, даже если речь идет об относительно безобидной академии ».

Точка!

В послевоенные годы, опасаясь атомного джинна, выпущенного с его косвенной помощью из бутылки, Эйнштейн стал пылким сторонником идеи создания «мирового правительства», которое стало для него «спасительным понятием». Хотя и подобный монстр мог бы стать безжалостным тираном. Но еще большую тревогу вызывала у него потенциальная «война всех войн». Ученого преследовало чувство вины. Он не раз сожалел о том самом письме президенту Рузвельту, написанном еще в 39-м году, в котором призывал максимально ускорить работы по созданию американской атомной бомбы в противовес возможной германской.

Беседуя с журналисткой Антонией Валлентайн, Эйнштейн произнес покаянную фразу: «Я нажал на кнопку…» Хотя, в общем-то, ему было органически чуждо представление о зависимости исторических событий от воли творцов истории. Себя он, во всяком случае, к таковым не причислял. Эйнштейн в абсолютной степени владел искусством толстовской «зеленой палочки»; отрешенность от мыслей о себе была для него не искусством, а органическим свойством внутреннего мира.

Роковым образом все совпало. Трагедии внутренние и вселенские. Возлагая на себя вину за то зло, которое существует в мире, он особенно переживал многовековую трагедию разрушительного использования достижений разума. Человеческий интеллект должен искать гармонию в природе, вести к ней общество. Но в антагонистическом обществе плоды разума могут стать отравленными, и каждая научная идея, каждое открытие внутреннего ratio мира могут стать оружием иррациональных сил. Подобные мысли посещали Эйнштейна все чаще и чаще.

Он знал: « Освобождение атомной энергии не создает новой проблемы, но делает более настоятельным разрешение старой проблемы ». А именно – в возможности агрессивного и разрушительного применения научных открытий. И нередко говорил о том, что открытие цепных атомных реакций так же мало грозит человечеству уничтожением, как изобретение спичек. Поэтому необходимо сделать все для устранения возможности злоупотребления этим средством.

Двести тысяч человек погибло при бомбардировке Хиросимы и Нагасаки. Двести тысяч… Да тех, кто отдал приказ о бомбардировке, надо судить, как нацистов, военных преступников. И его самого в том числе? Ради чего, спрашивается, уничтожать тысячи людей? Для того, чтобы продемонстрировать Сталину, кто в мире хозяин?! Боже.

Элен Дюкас настоятельно рекомендовала патрону принять известного советского писателя и публициста Илью Эренбурга: «Говорят, это самый еврейский из всех русских литераторов…»

В мае Эренбург приехал в Принстон. «Эйнштейну, когда я его увидел, – вспоминал Илья Григорьевич, – было за шестьдесят лет; очень длинные седые волосы старили его, придавали ему что-то от музыканта прошлого века или от отшельника. Был он без пиджака, в свитере, и вечная ручка была засунута за высокий воротник, прямо под подбородком. Записную книжку он вынимал из брючного кармана. Черты лица были острыми, резко обрисованными, а глаза изумительно молодыми, то печальными, то внимательными, сосредоточенными, и вдруг они начинали смеяться задорно, скажу, не страшась слова, по-мальчишески. В первую минуту он показался мне глубоким стариком, но стоило ему заговорить, быстро спуститься в сад, стоило его глазам весело поиздеваться, как это первое впечатление исчезло. Он был молод той молодостью, которую не могут погасить годы, он сам ее выразил брошенной мимоходом фразой: «Живу и недоумеваю, все время хочу понять…»