Виктор Вальд - Палач

Ближе к Ратушной площади Гудо увидел несколько открытых повозок, на которых вповалку лежали пьяные господа, а на их телах восседали не менее пьяные слуги. Многие из них все еще дожевывали то, что схватили с господских столов, и наспех запивали куски вином и пивом прямо из кувшинов.

Палач хмуро посмотрел на это пьяное прощание и взглянул на небо. Ничего не изменилось: ласковое солнце, пронзительная лазурь и стремительный полет птиц.

Гудо опустил глаза, и ему показалось, что в глухой проулок шагнул его помощник Патрик. Чтобы проверить себя, палач бросился туда.

В этом узком месте, над которым почти срослись крыши, он увидел лежащего на земле господина в дорогих одеждах и стоящих возле него Патрика и могильщика Ешко. Помощник держал за руки могильщика и что-то горячо ему шептал. Ешко с гневом освободил свои руки и зарычал:

– Ты тоже не Божья овечка. И если ты забылся, то я кровью омою твою память.

Патрик повысил голос:

– Только не сегодня. У тебя будет время и возможность.

– А у тебя их не будет! – зло воскликнул могильщик и замахнулся.

Но тут Ешко увидел палача и вместо удара погладил Патрика по его волнистым волосам. Затем он опустил голову и проскользнул мимо Гудо, став едва не вдвое меньше ростом.

– Что это было? – спросил Гудо у помощника.

Патрик рассмеялся:

– Да так, не поделили одну вдовушку.

– А это кто? – палач указал на валяющегося благородного господина.

– Не знаю. Видно, зашел помочиться. Ну и свалился.

– Ладно, брось его в повозку.

Гудо придержал одну из них и дождался, пока она не приняла мертвецки пьяного человека из свиты императора.

– Веселенький получился праздник, – грустно произнес палач и, бросив взгляд через площадь, увидел на ступенях Ратуши бюргермейстера. Тот стоял сгорбившись, а над ним нависал тощий старик в поношенной сутане священника.

– Пойдем, может какие-то приказы будут, – велел палач, и Патрик послушно поплелся за ним.

– А, Гудо… – устало произнес Венцель Марцел и, указав на господина в синих одеждах, сообщил священнику:

– Это наш городской палач. А тот юноша – его помощник.

– Палач – это сейчас то, что нужно, – хрипло промолвил священник и внимательно осмотрел огромное тело Гудо. – У нас скоро будет много работы. Очень много.

– Гудо, это отец Марцио. Он из святой инквизиции [62]. Император оставил его в нашем городе. Святой отец может оказать помощь в надвигающейся беде. О Господи, прости нас грешных…

Венцель Марцел несколько раз перекрестился и уставился в небо. Оно по-прежнему было безмятежным.

– О какой беде говорит бюргермейстер? – Гудо почему-то сразу заговорил со святым отцом. Бюргермейстер даже не обратил на это внимания.

– Кара Божья постигла грешную землю. Черная чума глотает людей и выплевывает зловонными лепешками гниющего мяса. Бег этого чудовища стремителен. Его невозможно остановить. Еще день-два, и это проклятие покроет ваши земли. Покроет, если не принять жесточайших мер. А еще необходимо уже сейчас вознести наши покаянные молитвы и церковными шествиями опрокинуть это исчадие ада. Почему до сих пор молчат колокола?

– Да, да. Я скажу отцу Вельгусу, – растерянно пробормотал бюргермейстер.

– Нужно, чтобы народ собрался в храме и пал на колени перед святым распятием. Пусть каются и молятся. Молятся и каются. И псалмы. Божественные псалмы. Их нужно петь не прекращая. Пусть каждая улица, каждый дом взывает к Господу и просит о прощении. А еще… Еще нужно оградить земли от тех, кого Господь уже наказал. Чтобы они не принесли свой непрощенный грех на еще чистую землю. Не пускать никого. Ни тех, кто носит явные признаки болезни, ни тех, кто в данный момент их не имеет. А они могут быть в душе. В грешной душе.

– И как же их не пустить? – вяло спросил Венцель Марцел. – Для этого потребуется армия. А у меня только два десятка стражников. Да и бюргеры вряд ли согласятся бросить свои мастерские и стеречь дороги и лесные тропы.

Отец Марцио с жалостью посмотрел на поглупевшего от надвигающейся беды бюргермейстера и жестко ответил:

– У тебя есть армия. И эта армия – страх. У тебя есть вождь этой армии – твой палач. И, наконец, у тебя есть дух армии. И он в лице святой инквизиции. Палач, сколько сейчас преступников в тюрьме?

– Сейчас наша тюрьма пуста, – глухо ответил Гудо.

– М-да… – удивился инквизитор. – Странный город. Но ничего. Скоро, очень скоро под стенами появятся толпы бродяг. Нужно их хватать.

– Зачем? – спросил Патрик и спрятался за спину палача.

От этого глупого вопроса взгляд святого отца стал ледяным. Сверкнув глазами, он жестко произнес:

– Часть из них палач вздернет на виселицах, которые нужно завтра установить на дорогах. Вторую часть разрубит на куски и развешает по деревьям. И пусть каждый, кто приблизится к границам этой земли, испытает страх еще больший, чем перед самой чумой.

– А за что их вешать и рубить? – встрепенувшись, осведомился Венцель Марцел.

Святой отец быстро нашелся с ответом:

– Если человек бродяжничает, значит, он болен телом, умом или душой. Каждый больной – грешник. И наказание за его грех – смерть. Так пусть же их мертвые тела послужат для острастки тех, кто здоров. А здоровы они по воле Господа. Посему выходит, что в твоем городе, бюргермейстер, нет грешных душ. Пока нет. А если появятся, то я их увижу, а тела их уничтожу.

– Завтра соберем городской совет, – устало промолвил бюргермейстер. – А сейчас мне нужно выпить хорошего вина и съесть большой кусок свинины с перцем и толченым мускатным орехом. И хорошо бы с приправой из имбиря и гвоздики на рыбьей требухе. Если, конечно, все это не съели и не выпили наши дорогие гости. Вы, святой отец, поселитесь в доме судьи Перкеля. Вам будет о чем поговорить. О Господи, что же будет с моей лесопильней…

Гудо открыл глаза. В затянутое бычьим пузырем окошко настойчиво стучался солнечный луч. Палач тоскливо обвел взглядом давно опротивевшую ему серость убогого жилища и медленно сел на кровати. Не хотелось ни есть, ни пить, ни спать, ни даже пускать в голову какую-либо мысль.

И все же мысли пришли. «Еще один день. Зачем? Для чего? Что было в жизни хорошего? И чего еще ждать? Зачем, Господи, ты позволил мне появиться на свет, тобой созданный? Убивать, калечить, лечить, жалеть и быть безжалостным. Как все это совмещается в одной душе и в одном теле? Неужели и на это воля Господня? Что-то я слишком долго живу…»

Затем и эти мысли исчезли.

Он еще долго сидел, не желая ни о чем думать. Он бы еще долго просидел. Неподвижно и бессмысленно. Наверное, все то время, что ему было отпущено. Если бы не люди. Люди, желающие нарушить его покой, – счастливый от отсутствия мыслей.