Ольга Погодина-Кузмина - Герой

– Не победите, – скалился фон Ливен. – Впрочем, и большевики не развеют мрака. Знаете, кто выйдет главным победителем в этой войне? Я вам скажу. Господин Терещенко. Ему достанутся и золото, и лавры, и лучшие женщины.

Долматов догадался спросить:

– Вы видели Терещенко, Иван Карлович?

– Встретились в Киеве. Эта казенная сволочь устроится при любой власти! Приехал в литерном вагоне, остановился в «Гранд-отеле», а там в ресторане стерляди, шато марго…

– А Чернышевы? Где они, что с ними?

– Ирина при Терещенко, невестой. И, черт побери, по-прежнему хороша!

– А Вера? Вера Александровна?

Барон пожал плечами.

– Не могу знать. Кажется, она в Ростове, с госпиталем.

Закинув руки за голову, фон Ливен уставился в потолок, на котором изображены были три голые мясистые богини и держащий яблоко кургузый пастух. Михайленко тоже поднял глаза.

– Если подумать, из-за какой чертовской ерунды начинались все великие войны…

– Так точно. Помните, Долматов? – спросил барон. – «Два верных спутника мне жизнью суждены»… Как там дальше?.. Ведь было что-то важное.

– «Приемлю жребий мой…»

Они выпили молча в память Алеши Репнина, а также всех прочих добрых и славных юношей, погибших ни за грош в холодных снегах или на алой и горячей от крови земле в эти четыре года войны. Михайленко широко перекрестился, а Долматов подумал, что никакая божественная сила не может разверзнуть перед человеком ад с той ужасной убедительностью, с какой это делает он сам.

Кончается проклятый 17-й год. Что-то ждет нас в будущем? Новые ужасы и дальнейшее падение в пропасть? Рождество, кажется, придется встречать в Киеве. Тут все почему-то необыкновенно веселы и беспечны. Открыты магазины и рестораны, хотя на улицах тоже стреляют и невозможно ничего понять по истерике местных газет. Центральная Рада рассылает воззвания. Какие-то отряды Вольного казачества арестовали большевистских комиссаров и провозгласили Украину независимой державой. Dieu et mon droit. [26] Но пролетариям, впрочем, как и мне, идея эта показалась глупой, они захватили несколько складов оружия, железную дорогу и теперь диктуют свои требования. Украинские власти не сдаются. У них теперь вся надежда на какого-то Петлюру, которого ждут как мессию, который должен прийти и навести везде порядок – очевидно, при помощи новых кровопролитий.

Восставшие разгромили гостиницу Prague, но мы, по счастью, живем в Continental. Здесь ничего не изменилось с довоенного времени. Открыт table-dot, в зимнем саду играют дети, в общем салоне сидит библиотекарь. Есть электричество и даже горячая вода. При этом вокруг все рушится, летит к черту, куда ни ступи – черные провалы и неизвестность. Жизнь наша разбита, как оконное стекло, и ничего нельзя склеить из осколков. Но в этом заповеднике я стала спокойна и даже снова решила писать свой дневник.

Весной мама́ собиралась в Финляндию, но мы прожили лето на даче у Надежды Павловны, которая сама уехала в Ментон. Знакомых мы не видели, газет не читали, жили так, будто ничего не случилось. Наконец и там стало небезопасно, мы вернулись в Петроград. Тогда явился Михаил Иванович, а с ним все дурные новости. Большевики, амнистия, Керенский, дезертирство на фронтах, отмена смертной казни, снова Керенский и Корнилов, Советы рабочих и солдат, всеобщее уравнение прав и прочее безумие.

Все рушилось, а я села в экипаж и поехала к Боку заказывать сапфировый гарнитур. Мне это очень понравилось, и весь сентябрь я целые дни проводила в еще открытых лавках и салонах. Перебирала меха, накупила целые ворохи шелка, альпаки, шотландского сукна. Десять модисток сели шить мне бальные платья, белье и дорожные костюмы. Все счета были отправлены к Михаилу Ивановичу, и поначалу он был, кажется, рад.

Мама́ ничего не понимала, но не решалась спрашивать. Сидела молча в своей комнатке и все целовала портрет отца. Вера, наивное дитя, взялась отговаривать меня от брака «без любви», но я сказала ей, что вовсе не собираюсь замуж. Ей хватило ума не задавать больше вопросов, и все пошло своим чередом. В конце сентября она эвакуировалась с госпиталем в Ростов. Мама́ отпустила ее так легко, словно ехать за тысячи километров в санитарном поезде безопаснее, чем оставаться в Петрограде. Впрочем, так и было на самом деле.

А мы с Михаилом Ивановичем стали ездить по ресторанам, по игорным притонам и артистическим подвалам, где завывали модные поэты, страшно похожие на лакеев. Зато торговцы краденым держались аристократами, и беседовать с ними было куда веселей. Дамы перестали со мной раскланиваться, впрочем, мы не часто кого-то встречали. Свои экипажи на улицах стали редки, кругом было какое-то безлюдье и безвременье. Когда же в театре или в ресторане мне попадался кто-то из прежних знакомых, я на любые вопросы отвечала веселым хохотом.

Мне вдруг страшно понравилось изображать кокотку, La Dame aux Camélias [27] , как описано в романах. Я даже перечла Достоевского, чтоб больше походить на Настасью Филипповну. Как-то в ресторане один офицер сказал другому, что ради такой пронзительной женщины можно пустить себе пулю в лоб, и я повернулась к нему и предложила сделать это немедля. При этом все, что я позволяла Михаилу Ивановичу, – это поцеловать мою руку без перчатки. Было очень забавно смотреть, как он бесится.

Был вечер, когда мы отправились за город в цыганский табор, я пила шампанское и плясала с цыганами. Мы ехали обратно в авто, и Михаил Иванович хотел взять меня силой, но я вырвалась и выскочила на дорогу, сказала, что прыгну с моста. Пришлось ему обещать, что отвезет меня домой, не дотронувшись и пальцем. Сидел надутый и злой, как индюк, а я про себя хохотала, как я ловко обманываю лавочника, мне бы самой считать за кассой пятачки.

Вокруг совершалось безумие, и я была как безумная. Выезжала одна, наряженная в бриллианты и меха. Мне нравилось встречать ненавидящие взгляды голодных женщин у хлебных лавок, я сама их ненавидела не меньше. Они думали о том, что я отнимаю у них хлеб, а я думала, что они отняли у меня все, что я любила в жизни. Матросы свистели вслед моей коляске и кричали грязные ругательства. У меня в ридикюле лежал перламутровый пистолет.

Казалось, жизнь наша опрокинута и вылилась вся, бокал разбит, и хуже уж не будет. Но тут стало ясно, что прежде был еще не ад, а только его преддверье, и весь ад нас ждет впереди.

В октябре ночью постучал к нам швейцар, принес листок, где было объявлено, что правительство низложено. Мама́ все не могла понять, кто такие эти большевики, бронштейны и урицкие, и зачем они заняли вокзалы, телеграфы и типографии газет. На другой день сообщили, что Керенский то ли бежал, то ли уехал в Лугу, где стояли верные правительству войска. Но большевики поступили очень умно, тут же обещав солдатам немедленно заключить с немцами мир. Их, конечно, поддержали.