Ференц Мора - Золотой саркофаг

– Так я и знала: твоя любовь не продержится до новолунья.

– Да разве ты не нашла? Я положил тебе под голову.

Квинтипор сунул руку под подушку из цветов и достал восковую табличку в обложке из розового полотна. Он признался, что еще утром прибегал сюда, чтобы погладить примятую маленькой Титой траву. Утаил только, что гладил эту траву губами.

– Откуда ты это взял? – разглядывая табличку, спросила девушка. – Таких я еще не видела. Верно, опять уйму денег потратил.

Юноша пояснил, что это новая мода, что такая табличка называется сега pusilla [155], что воск на ней тоже розовый, а купить ее можно пока только в одной лавке.

– Видишь, какая я отсталая, – рассмеялась девушка. – Если б не ты, и стихов мне никто не посвящал бы.

И хотя девушка произнесла это весело, без всякой укоризны, юноша, приняв ее слова за упрек, помрачнел. Тита заметила свой промах и попыталась его исправить.

– Ну, как с тобой обращалась сегодня августа? – взяв его за руку, спросила она.

– Да как всегда. Она неизменно добра ко мне.

В том, как он сказал это, было, пожалуй, немного упрямства. Квинтипор знал, что Титанилла не любит императрицу. Да он и сам не любил ее за то, что она была с ним далеко не так ласкова, как император, и часто давала ему почувствовать его рабское положение. Она пользовалась им не только в качестве чтеца, – она любила послушать рассуждения Сенеки, Эпикура [156], Марка Аврелия, – но велела ему также исполнять обязанности виночерпия за обедом и ужином и никогда не забывала вытереть свои тонкие пальцы об его волосы. Правда, лишь легким прикосновением. Юноша не хотел рассказывать об этом Титанилле, знавшей его в Александрии как наперсника императора; поэтому, как только девушка начинала расспрашивать об августе, он сейчас же переводил разговор на другое.

Тита решила во что бы то ни стало развеселить его. Она стала рассказывать сплетни, которые слышала от Труллы. Сегодня из Рима в Байи приехала Плавтилла, прозванная еще Унивирой, то есть одномужницей за то, что, будучи уже второй год замужем, еще ни разу не обманула мужа, который, между прочим, в этом году – префект Рима. В Байях она первый раз, и многие побились об заклад, что здесь она навсегда потеряет свое прозвище. Еще Трулла рассказывала об одной богатой патрицианке, некой Анхузе, которой все приехавшие на купанья очень соболезнуют в том, что каждый ее ребенок – вылитый отец. Первенец удивительно похож на лопоухого адвоката, ведущего дела ее мужа, второй сын – на красавца ристателя, ипподромного фаворита, третий – на рыжего раба, исполняющего при ней обязанности эпилятора, четвертый – родившийся уже здесь, в Байях, – на грека с заячьей губой, их домашнего философа, приехавшего вместе с ней и делящего свое время между Платоном и домашней собачкой госпожи.

Квинтипор давно уж не слушал, что говорит Тита, а только с увлечением наблюдал за неутомимым маленьким ртом, с лукавой улыбкой нанизывающим на невидимую нить жемчужины слов. Вдруг эти губки выпятились прямо перед его ртом.

– Гранатовый Цветок! Что же ты никогда не поцелуешь меня сам?..

Сапфировые глаза увлажнились.

– Нет, маленькая Тита!.. Тебя можно целовать, только когда ты этого хочешь. У тебя не просящие губы, а дающие.

Поцелуй прекратился, только когда у них над головой пронеслась летучая мышь. Но Тита приняла ее за зимородка.

– Вернулся Кеик! – засмеялась она. – Пора нам уходить: дадим бедняжкам тоже поцеловаться.

Золотая метелка последних лучей солнца еле касалась верхушек деревьев.

– Ах, чуть не забыла! – наклоняясь к траве, воскликнула девушка. – Это я тебе нашла. А это – моя законная собственность.

Серебряную медаль она протянула юноше, а табличку-малышку прижала к губам. Потом распахнула накидку, ослабила на горле шнур плотно облегающего тело «тканого ветра» и сунула табличку за пазуху.

– Не бойся, не растает, – улыбнулась она Квинтипору.

Но юноша не смотрел на нее: в угасающих лучах солнца он внимательно разглядывал медаль.

– По-моему, это медаль императора Адриана.

– Но на ней твое лицо, Гранатовый Цветок!

– Что ты! Это любимец императора Антиной. Он сам бросился в Нил. Кто-то предсказал, что император погибнет, если не найдется человека, способного пожертвовать ради него своей жизнью. И любимец Адриана сделал это.

Девушка крепко взяла его под руку. Они уже спускались по скользкому крутому склону.

– Скажи, ты ведь не поступишь так? Правда? Ни за что и ни ради кого на свете? Не покинешь свою маленькую Титу?!

– Большая голубая бабочка, маленькая Тита, зачем ты спрашиваешь меня об этом? Зачем смеешься надо мной, царица моя?

Отпустив руку девушки, он сбежал на дно оврага и, повернувшись к ней, широко раскинул руки.

– Ну, смело вниз! Не робей! Если упадешь, так прямо мне в руки.

Но Тита стала осторожно спускаться, помогая себе руками. Когда она, наконец, спустилась, юноша взволнованно шлепнул ладонью по мраморной колонне.

– Знаешь, Тита, где мы? Я теперь знаю: здесь был дворец императора Адриана! Здесь он и умер. Может быть, именно отсюда он созерцал последний в своей жизни закат. Animula, vagula, blandula… Помнишь?

Тита не помнила. Квинтипор прочел ей шутливое стихотворение, в котором император-путешественник скорбно-иронически прощается со своей душой, уже готовой его покинуть:

Торопливым рукопожатием они простились на берегу. Живя в соседних дворцах, они не смели возвращаться домой одной дорогой. Именно в Байях, где все считали чуть не своим общественным долгом выставлять любовь напоказ, их любви приходилось скрываться.

Констанций Хлор, захватив в Риме своего сына, заехал по пути в Александрию к императрице, даже не подозревая, сколько беспокойства причинит ей этим. Нельзя сказать, чтобы императрица не любила Флавиев. Напротив, ее всегда тянуло к этим кротким, мирным и тихим людям. Если о Максимиане, слишком вольном на язык, она не могла думать без отвращения, так же как о Галерии, пахнущем кровью, – без содрогания, то Флавиев она всегда была рада видеть. А с той поры, как император открыл ей тайну, она вспоминала о них как о друзьях, на которых ее сын в любое время может положиться. Несмотря на то, что императрица, подобно Диоклетиану, слепо верила в предсказание, она совсем не была уверена, что соправители Диоклетиана с восторгом преклонятся перед его наследником. Женский, материнский инстинкт подсказывал ей возможность осложнений, которые, как ей, по крайней мере, казалось, и в голову не приходили императору, этому умнейшему в мире человеку. Она предполагала, что ни Максимиан с сыном, ни Галерий не согласятся подчиниться власти неожиданно явившегося юноши, если даже будут знать, что такова воля богов. Более того, – и эта мысль особенно пугала ее – эти отчаянные люди не остановятся, пожалуй, даже перед открытым мятежом и кровопролитием.