Иария Шенбрунн-Амор - Железные франки

Когда десятитысячное полчище Нуреддина, Савара и кочевых туркменов приблизилось к Эдессе, этот Куртене, этот презирающий всех остальных умник, безоговорочно осуждавший чужие просчеты и безжалостно высмеивавший наивную глупость окружающих, сам совершил необъяснимую ошибку – вместо того, чтобы оставить население на милость тюрок, граф попытался спасти своих армян. Так сострадание и благодарность способны отуманить самый трезвый ум. Отступая из покинутого города, Жослен призвал всех христиан покинуть Эдессу вместе с ним, видимо, рассчитывая увести их подальше от вражеской армии и помочь им рассеяться среди поселян. Разумеется, у него не было достаточно сил для обеспечения безопасности этого исхода чуть ли не библейских размеров. Когда новый атабек прослышал, что сорок тысяч мужчин, женщин, стариков и детей покинули Аль-Руху вслед за своим прежним франкским повелителем, он возмутился неблагодарностью сирийцев и решил преподнести им страшный урок. Нуреддин со своими воинами легко догнал пеших беглецов, и, конечно, рыцари Жослена были бессильны спасти обреченных. Из всего множества несчастных лишь тысяче всадников удалось скрыться от тюркской резни, среди многих франков погиб и бывший соратник Пуатье, отважный рыцарь Бодуэн, сеньор Мараша и Кайсуна. Сам Куртене был ранен в шею и лишь благодаря резвому коню сумел домчаться до крепости Самосата на противоположном берегу Евфрата.

А беззащитных армян тюрки раздели донага и заставили бежать впереди коней и каждого, кто падал, рубили своими саблями. Так все, кого Жослен поманил надеждой на спасение, были умерщвлены, от немощных стариков до слабых младенцев. Город вновь попал в руки сельджуков, и обнаруженные в нем были либо убиты, либо проданы в рабство. Христианской Эдессы более не существовало. Заваленные трупами руины стали прибежищем шакалов и вампиров.

Новоявленного самозваного Моисея все обоснованно осудили. Лишь Грануш, всегда порицавшая Жослена за его самонадеянность и змеиную изворотливость, до сих пор презиравшая этого негодного рыцаря, ушла в свою каморку, долго оставалась там одна и с этого дня никогда не забывала во всех своих молитвах напоминать Господу печься о невезучем и несуразном Жослене де Куртене. С тех пор при ней об этом ходячем несчастье – графе Эдесском, безвылазно засевшем в Турбесселе, – стало невозможно вымолвить ни одного плохого слова.

Пример Эдессы окончательно доказал, что армяне и прочие восточные христиане – трухлявая опора. Куртене потерял почти все свои владения и превратился в гонимого и преследуемого беглеца, ибо сильные пренебрегли им, а слабые не смогли защитить. Что же нужно, Господи, что же нужно, чтобы удержать то, что дороже всего каждому истинному христианину – Святую землю?

За последние годы один за другим погибли те, от кого, казалось, в Заморье зависело, совьет ли птица гнездо: византийский император, иерусалимский король и Занги, которого мусульмане принялись величать Шахидом-мучеником. Враги и герои сходили в могилу, но в их еще теплые седла тотчас вскакивали наследники, и беды Антиохии лишь сгущались. Успехи разжигали дьявольский аппетит поклонников Аллаха, и каждое поражение христиан прибавляло язычникам наглости.

Раймонд проснулся как от удара. Во сне белый ворон, странно свернув шею, пристально уставился прямо в его глаза неприятным, человечьим, обвиняющим взглядом.

Но то был только сон. Светильник освещал привычный сумрак опочивальни, рдели очами дракона догорающие угли в огромном камине, шелестел на сквозняке полог, скреблась в углу мышь, сопели в колыбельках Бо и Мария, нежила теплым пухом нагретая постель.

Что ты смотришь так, Куртене? Помнишь, в шатре под Шейзаром мы вдвоем играли в кости? Ты бросил свои. Ты все поставил на армян и на ромеев и считал нас, остальных франков, безумцами, надменно не желающими считаться с действительностью. Ты отрицал возможность чуда, ты не верил ни в себя, ни в собратьев-франков.

В рассветной тьме пронзительно закричал петух. В тусклом свете белело милое, круглое лицо Констанции, полускрытое в ореоле спутанных волос. Раймонд обнял теплую жену, вдохнул жасминный запах ее волос, натянул на ее плечи меховое одеяло. Констанция повернулась, прижалась к мужу в блаженном покое сна.

Видит Бог, никто не предвидел и не желал падения Эдессы. Ведь с минуты на минуту должно было подоспеть иерусалимское войско! Кто же мог знать заранее! Да если бы можно было предвидеть будущее! Теперь-то всем ясно, что от Константинополя пришлось бы ждать подмоги до второго пришествия. Настало время Антиохии сделать в этой игре собственный, единственный оставшийся ход: воззвать к своей старой родине, к братству славного западного рыцарства. Пусть Франция, Италия, Германия услышат своих истекающих кровью сыновей.

Куртене, отвернись, ради бога, не смотри так зловеще белесыми своими очами, во всем виноват ты сам, ты один.

Просить поддержки в борьбе с приспешниками Магомета князь Антиохийский отправил к Святому престолу в Рим друга и верного вассала Хьюго, епископа Джебалии. Одновременно к папе Евгению III воззвал Иерусалим. Пуатье слал своим могущественным родичам во Францию и Аквитанию письма, полные душераздирающих подробностей и страстных просьб помочь Утремеру. Богатейшие дары подкрепляли убедительность его доводов. Даже армяне отрядили в Рим делегацию, вопиющую об отчаянном положении сирийских христиан. В ответ понтифик издал буллу, призывающую к новому походу и обещавшую каждому взявшему крест полное прощение всех его грехов.

Но зима сменилась весной, весна – летом, а на помощь франкам по-прежнему прибывали лишь одиночки – безумцы или алчные искатели удачи. Через год стало ясно, что новый Крестовый поход так и остался одним из тех благих намерений, которые Господь, конечно, учитывает, да Сатана не боится.

– Препона, ваша светлость, в том, – патриарх Эмери протянул костлявые руки к огню огромного очага, в котором пылал целый дубовый ствол, – что в Европе крепнет убеждение, что, поскольку Господь обретает повсюду, у латинского Востока нет особой важности. Даже Бернард Клервоский утверждает, что Гроб Господень в сердце каждого истинно верующего, и важнее спасать собственную душу, нежели франкские владения.

– Не годится рыцарям спасать себя одними молитвами, – возразил Раймонд.

– Европа полна собственных язычников и еретиков, и многие уверены, что сражаться с маврами в Иберии не менее похвально, чем с сельджуками в Месопотамии. Но пусть нам послужит утешением то, что на Страшном суде нас будут судить не за поражения наши, а за грехи и преступления, – мрачно утешил Эмери, натянув поплотнее на уши подбитую мехом чесучовую скуфью.