book

М. В. (?). В жертву Интернационалу. Белогвардейский плакат. Около 1918–1920 гг. Керенский, Урицкий, Свердлов, Зиновьев, Луначарский, Ленин, Троцкий, Каменев, Радек и Раковский (внизу) приносят Россию-матушку на заклание перед монументом Маркса…

Разбросанность и «непричесанность» стиля «ЭЙМИ» ироническим способом противопоставляется строгой, ригидной, пирамидально-бюрократической структуре советского общества и пролетарского искусства. В сцене у Мавзолея Ленина это обыгрывается и на графическом уровне расположения текста — пирамидальную конструкцию «усыпальницы» передают расположенные нисходящей лесенкой слова на странице. Раскачивание ковыляющего поезда передается на письме обрывочным стилем фраз:

…пространство: и

тудасюд

а внепоезд непоезд беспоезд,

— сюдатуд

а бессвет несвеча внефонарь

под которым сижу;

под которым

под.

я

я; пишу

я пишу сюда, туд а

А отдаление от берегов советского инферно иконически репрезентируется «растяжкой» слов по отношению к полям страницы. «Нетоварищ» pesahtel у hoodozhnik не жалеет ни словесных игр, ни графических средств для описания всего того кошмарного опыта, который столь щедро предоставил ему в художественное распоряжение «товарищ СССР». Освобожденное из инфернального плена слово возвращает себе витальность первородного образа.

Вездесущая гибридизация в романе-травелоге Э. Э. Каммингса — это результат шока между двумя мирами, мирами экономических, политических, творческих и языковых ценностей. Гибрид становится единственной возможной формой, чтобы описать тотальное смешение — пребывание американского «Я» в советском «Мы». Каммингсовское поэтическое «Я», предпринимающее ад-вантюрный вояж в советскую Марксландию, теряется в массе, в этом адском скоплении социалистических фигур, но в итоге торжествует после выхода из ада и дает о себе знать в этом манифестарном тексте, утверждая в заглавии — « Я ЕСМЬ».

Эрже. Тантана арестовывают в Москве и увозят в «черном воронке» в ГПУ. Фрагмент комикса «Тантан в Стране Советов». 1930

Эрже. Тантан хитростью выдает себя за пилота, похищает самолет и совершает побег из СССР. Фрагмент комикса «Тантан в Стране Советов». 1930

Включив «ЭЙМИ» в канон величайших модернистских романов, наряду с джойсовским «Улиссом», Эзра Паунд не покривил душой. В переписке с Каммингсом он продолжал и дальше восхвалять «великое творение» своего младшего друга. Чего нельзя сказать об остальных критиках — если и заметивших появление романа в 1933 году, то вскоре приглушивших свои голоса, предпочтя погрузить странный травелог о советском инферно в забвение на долгие годы и десятилетия [47] Известна лишь пара печатных положительных откликов на «ЭЙМИ», в которых признается художественная удача Каммингса по сравнению с его первым, более популярным романом «Громадная камера»: Rosenfeld P. The Enormous Cummings // Contempo. 1933 (July 25). N 1. P. 3; Bishop J. P. The Poems and Prose of E. E. Cummings // Southern Review. 1938. N 4. P. 173–186. . Не помогли и вышедшие в 1949 году второе (с подзаголовком «Дневник путешествия в Россию») и в 1958-м (с тем же подзаголовком) — третье издание. Лишь к концу жизни автора его биографы вновь обратили внимание на «дневник»-роман поэта-авангардиста.

Э. Э. Каммингс . Автопортрет. 1920-е

В большинстве отзывов, появившихся вскоре после публикации «ЭЙМИ», отмечалось сходство прозы Каммингса с техникой Дж. Джойса, особенно с «Поминками по Финнегану», и Э. Паунда в «Кантос». В то же время, если сходства по духу для многих были очевидны, по букве стиль Каммингса отличался от всех остальных, в большей мере, за счет безудержного комизма и бурлескного словотворчества. Один из анонимных рецензентов остроумно заметил, что автор советского травелога «превозджойсит самого Джойса и перестайнивает саму Стайн» [48] E. E. Cummings: The Critical Reception. New York, 1979. P. 145. . По мнению Э. Паунда, до Каммингса никому из прозаиков и писателей-путешественников не удавалось столь ярко передать ощущения индивидуума от столкновения с чуждой ему средой: «что-то случилось с нами. Мы забыли, что такое литература. Мы забыли, чтобы принять Советскую Россию в себя всеми своими порами, чтобы разложить ее по косточкам на страницах во всей ее славянской недостроенности, во всей ее достоевской неряшливости, доведенную до своего нынешнего состояния, без всяких отсылок к прошлому, без аллюзий, просто Россию 1920-х, в 1929-м… Эта фауна вся там. Эта среда обитания была ее средой обитания. Камрад увидел ее и услышал ее, и погрузился в ее тьму» [49] Цит. no: Norman Ch. Op. cit. P. 279. .

Э. Паунд. Фотография 1930-х

Однако большая часть друзей Каммингса отвернулась от него, прочтя книгу, и переходила на другую сторону дороги, чтобы избежать разговоров с ним. Его ругали за антикоммунизм, забывая то, что он был столь же оппозиционно настроен по отношению к социализму, сколь и к капитализму, иронично именуя себя в «ЭЙМИ» «капрадом-комиталистом» (скрещение слов «капиталист» и «комрад»), а своих соотечественников — «капванитдалистами» (т.е. «тщетно-капиталистами»). Настроения тогдашней американской интеллигенции, бравирующей социалистическими симпатиями, Каммингс пародийно описал в стихотворении «Баллада об интеллектуале». В отличие от своих соратников, которые, как Дос Пассос, попадали в тиски идеологического станка советской пропаганды, прославляя успехи социалистического строительства, Каммингс намеренно сохраняет независимую позицию индивидуалиста, и благодаря этому открывает «темную подноготную» советского эксперимента. По замечанию другого анонимного критика, «он изображает интеллектуальную борьбу индивидуума против машины масс без литературных прикрас <���…> Согласно Каммингсу, русский эксперимент — суровое испытание, которое, кажется, убивает внутреннее Я, поднимающее голос во имя свободы» [50] E. E. Cummings: The Critical Reception. P. 147–148. . Негативная реакция Каммингса на советский строй объясняется не тем, что он якобы антикоммунист, а тем, что по его убеждениям, и коммунизм и социализм подавляют и угнетают человека в пользу массы. Рецензент X. Горман в статье «Г-н Каммингс, Данте Советского инферно» с сожалением констатирует, что большинство американских интеллектуалов, искренне верящих в величие Советского эксперимента, будет равнодушно к дневнику Каммингса: «Они отвергнут его как специфическую и одностороннюю писанину человека, который ничего не понял в том, что увидел… Они ошибутся во всех отношениях» [51] Ibid. P. 155. . Это мнение станет пророческим — и в плане восприятия «ЭЙМИ», и в отношении дальнейшего разочарования западного мира в советской машине.