Андрей Расторгуев - Атака мертвецов

Но обо всем этом Буторов узнал гораздо позже. После того, как медленно, в густом потоке отступающих войск, часто останавливаясь, отряд подтягивался к Сталюпенену. Проходил через горящий город сквозь густые клубы черного дыма и нестерпимый огненный жар от полыхающих домов с обеих сторон улицы. Тогда на нескольких двуколках загорелся брезент. Бешено бились кони, орали солдаты и санитары, кричали, взывая о помощи, раненые. Если бы не Соллогуб, с револьвером в руке пробивший корпусом своей лошади дорогу, так и сгинули бы, наверно, в пламени пожара.

Долго неслись неведомо куда среди дыма, огня, выстрелов, криков, треска рушившихся крыш и домов, пока не выскочили, наконец, из этого пекла.

А потом шли дальше, на восток, продолжая отмерять все новые и новые версты.

– Да собственно, докуда мы так докатимся? – возмущался Соллогуб. – Не трусость ли это? Неужели покинем Восточную Пруссию безо всякой попытки задержаться?

Ничего не мог ответить ему Николай. Знал только, что немцы буквально наступают на пятки. Кругом горели виллы, сараи, фольварки, стога. Было жутко и тоскливо на душе.

Вскоре вдали, в клубах пыли показался Эйдткунен [59]. Перед ним лежала широкая зеленая равнина, изрезанная тянувшимися в город колоннами отступающих, издали так похожими на извивающихся змей или на ручьи, что прокладывают себе путь к реке. Высоко в небе кружил немецкий аэроплан, сбрасывая вниз пестрые ленты, чем вызывал панику среди солдат, и те бежали, не разбирая дороги.

В город не пошли. Сразу направились к пограничной реке. Миновав ряды проволочных заграждений, подъехали к деревянному мосту. За ним уже Россия. Но мост, как водится, сломан. Вместе с артиллеристами свернувшего за ними парка санитары бросились его чинить. Спустя несколько часов топали по родной земле. «Спасены!» – радостно трепетало сердце. «Слава богу!» – ныла каждая косточка утомленного тела. В душе поселилось удивительное спокойствие. Почему так, если с разных сторон по-прежнему доносилась артиллерийская стрельба? Вряд ли кто-то мог с уверенностью ответить на этот вопрос. Однако все вздохнули с явным облегчением. Только вот куда ехать? Картами России никто ведь не запасся.

Исчезли, словно их и не было, симметрично растущие вдоль дорог деревья и утопающие в зелени фольварки. Вид местности непривычно тусклый, неопрятный, но вместе с тем такой трогательно близкий и родной.

По пыльной дороге, в гуще вооруженных людей, постоянно твердивших о быстром продвижении немцев и не советовавших задерживаться, санитарный отряд в ночь на шестнадцатое сентября выбрался в район расположения главных сил. Измученные, не раз попавшие под обстрел немецкой артиллерии, долго плутавшие в лесах, с трудом находя проводников и голодая, санитары смогли, наконец, отдохнуть в городе Ковно [60].

А уже двадцать восьмого числа 1-я армия перешла в наступление, начав переправу через Неман. Четвертый корпус был направлен к Олите. Переправлялись долго, несмотря на то, что передовые части успели выбить германцев с того берега и шли теперь далеко впереди, преследуя отступающего противника. Пришлось до конца наступления двигаться во второй линии, так и не побывав в бою.

Проходя местами сражений, встречали горы убитых. На одной только что взятой высоте, на изрытом снарядами склоне, в самых причудливых позах лежали вразброс несколько десятков мертвых тел. Русские и немцы. Многие изуродованы. Их подбирала похоронная команда. Усталые солдаты, привычные к своему делу, торопились покончить с работой и в спешке, кое-как закидывали на телеги уже почерневшие трупы. Свозили эти высоко накиданные груды, из которых в разные стороны торчали ноги, руки, головы, трясущиеся при движении, к большой братской могиле, где стоял священник. Тела с искаженными смертью лицами, неумытые и неприбранные, цеплялись друг за друга и за телеги, мешая с ними справляться. Словно протестовали против подобного обращения. Но столь великое число убитых невольно распыляет всякие человеческие чувства к ним. Распыляет настолько, что на долю каждого не остается почти ничего. Здесь уже нет покойников, над которыми вершится таинство погребения, а только мертвечина – безобразно-корявые, никому не нужные, мешающие тела, которые необходимо убрать как можно скорее, соблюдая при этом хоть какие-то рамки приличия.

– Вот оно, chair a canon [61]! – глядя на эту удручающую картину, бурчал Соллогуб, вынудив Николая пуститься в философские рассуждения:

– Это нормальная, неизбежная, естественная подробность войны, над которой не стоит и даже вредно задумываться. Результат современного разрешения международных разногласий, который говорит одновременно и о низком еще уровне развития человечества, и о высоких проявлениях духа отдельных личностей, ибо нет выше доблести, чем умирать «за друга своя»…

Санитары изнывали от безделья. Сутки напролет они только и делали, что ехали и шли; шли и ехали. Еще ели да спали, где ночь застанет. Все дни походили один на другой.

– Скукотища, – зевал Соллогуб на привале, сладко потягиваясь до хруста в суставах. – Ни грохота снарядов тебе, ни свиста пуль. Хоть бы одна шрапнелинка рванула. Так нет же. Тишь да гладь, да божья благодать. Тьфу!

– Не спеши, – резонно заметил ему Буторов. – Еще нахлебаешься этого добра…

Под Сувалками шли тяжелые бои. Далекая канонада была слышна даже здесь. Думали, со дня на день и до второй линии дойдет очередь повоевать. Но у командования, как выяснилось, были свои планы. Ставке потребовалось перебросить подкрепления к Варшаве. Туда и приказано было направить сначала 2-й, а потом и 4-й корпус. Правда, они находились в двух переходах от станции посадки, Олиты. Поэтому перевозка заняла чертовски много времени, вызывая постоянные напоминания и упреки со стороны начальства.

Пятого октября 4-й корпус был включен в состав 2-й армии, но в Варшаву смог прибыть лишь после восьмого числа, почти через неделю после официального переподчинения. Только санитарный отряд Буторова никуда не поехал. Его перевели в 57-ю дивизию, которая до этого состояла при 4-м корпусе, а теперь должна была усилить понесший большие потери 3-й Сибирский корпус.

Экстренный поезд за считаные минуты домчал Палеолога до Царского Села. На станции его ждал автомобиль. Здесь ехать-то меньше четверти лье.

Пересекли пустую площадь, где перед парком взметнула к небу свои расписные купола небольшая церковь, излюбленное место молитв императрицы. Подкатили к Александровскому дворцу. Морис в полной парадной форме проследовал за церемониймейстером, одетым не менее роскошно – расшитая золотом ливрея так и вспыхивает на нем, вся играя бликами света.