Андрей Расторгуев - Атака мертвецов

Его глаза снова горят священным, совершенно мистическим огнем. И опять никакой театральности. В одухотворенном лице, во всей позе императора некая романтическая приподнятость. Он выглядит вполне искренним. Старается скорее скрыть свое волнение, затушеваться, нежели выставлять это все напоказ.

Николай встает. Предложив собеседнику еще папиросу, говорит непринужденно, самым дружеским тоном:

– Ах, дорогой мой посол, у нас будут великие общие воспоминания. Помните ли вы начало войны? Ту тревожную неделю, что предшествовала ей? Чего стоят одни личные телеграммы, которыми обменивались мы с императором Вильгельмом. Ни одного мгновения он не был искренен. В конце концов, сам запутался в своей лжи и коварстве… Так могли бы вы когда-нибудь объяснить себе телеграмму, которую он мне послал через шесть часов после того, как мне было от него передано объявление войны? То, что произошло, на самом деле непонятно. Не знаю, рассказывал ли я вам об этом… Была половина второго ночи на второе августа. Я только что принял вашего английского коллегу, который принес мне телеграмму короля Георга, умолявшего меня сделать все возможное для спасения мира. Я составил с сэром Джорджем Бьюкененом известный вам ответ, заканчивавшийся призывом к вооруженной помощи Англии, поскольку война была уже навязана нам Германией. По отъезду Бьюкенена я отправился в комнату императрицы, уже бывшей в постели, чтобы показать ей телеграмму короля Георга и выпить чашку чая перед тем, как ложиться самому. Я оставался около нее до двух ночи. Затем, чувствуя себя очень усталым, я захотел принять ванну. Только что я собрался войти в воду, как мой камердинер постучался в дверь, говоря, что должен передать мне телеграмму: «Очень спешная телеграмма, очень спешная… Телеграмма от его величества императора Вильгельма». Я читаю и перечитываю телеграмму, повторяю ее себе вслух и ничего не могу в ней понять. Вильгельм думает, что от меня еще зависит возможность избежать войны?.. Он заклинает меня не позволять моим войскам переходить границу… Уж не сошел ли я с ума? Разве министр Двора, мой старый Фредерике, не принес мне меньше шести часов тому назад объявление войны, которое германский посол только что передал Сазонову? Я вернулся в комнату императрицы и прочел ей телеграмму Вильгельма. Она захотела прочесть ее сама, чтобы удостовериться. И тотчас сказала мне: «Ты, конечно, не будешь на нее отвечать?» Боже, конечно же, нет… Эта невероятная, безумная телеграмма имела целью, без сомнения, меня поколебать, сбить с толку, увлечь на какой-нибудь смешной и бесчестный шаг. Случилось как раз напротив. Выходя из комнаты императрицы, я почувствовал, что между мной и Вильгельмом все кончено и навсегда. Я крепко спал… Когда проснулся в обычное время, я почувствовал огромное облегчение. Ответственность моя перед Богом и перед моим народом была по-прежнему велика. Но я знал, что мне нужно делать.

– Я, ваше величество, объясняю себе несколько иначе телеграмму императора Вильгельма, – позволил заметить Морис.

– А посмотрим ваше объяснение, – с готовностью весело согласился Николай.

– Император Вильгельм не очень храбр, не так ли?

– О нет!

– Это комедиант и хвастун. Он никогда не смеет довести до конца своих жестов. Он часто напоминал мне актера из мелодрамы, который, играя роль убийцы, вдруг бы увидел, что его оружие заряжено и что свою жертву он и в самом деле убьет. Сколько раз мы видели, как он пугался собственной пантомимы. Рискнув на свою знаменитую манифестацию в Танжере в девятьсот пятом году, он вдруг остановился на середине разыгрываемой сцены [64]. Поэтому я смею предположить, что как только он отправил свое объявление войны, его охватил страх. Он представил себе реально все ужасные последствия своего поступка и захотел сбросить на вас всю ответственность за него. Может быть даже, он уцепился за нелепую надежду, что его телеграмма вызовет какое-то событие – неожиданное, непонятное, чудесное, – которое вновь позволит ему избежать последствий своего преступления.

– Да, ваше объяснение довольно хорошо согласуется с характером Вильгельма.

Часы у стены бьют шесть раз, притягивая к себе взгляды обоих собеседников.

– О, как поздно, – разочарованно тянет император. – Боюсь, я вас утомил. Но я был счастлив, имея возможность свободно высказаться перед вами.

Они встают и направляются к дверям.

– Как проходят бои в Польше? – напоследок интересуется Палеолог.

– Это большое сражение. Большое и крайне ожесточенное. Германцы делают бешеные усилия, чтобы прорваться через наш фронт. Это им не удастся. Они не смогут долго удержаться на своих позициях. Таким образом, я надеюсь, что в скором времени мы вновь перейдем в наступление.

– Генерал Лагиш мне писал недавно, что Великий Князь Николай Николаевич по-прежнему ставит себе единственной задачей поход на Берлин.

– Да, я еще не знаю, где мы сможем пробить себе дорогу. Будет ли это между Карпатами и Одером, или между Бреславлем и Познанью, или на север от Познани? Это весьма зависит от боев, завязавшихся теперь вокруг Лодзи и в районе Кракова. Но Берлин – конечно, наша единственная цель… И с вашей стороны борьба имеет не менее ожесточенный характер. Яростная битва на Изере [65]склоняется в вашу пользу. Ваши моряки покрыли себя славой. Это большая неудача для немцев, почти столь же важная, как поражение на Марне… Ну, прощайте, мой дорогой посол! Повторяю, я был счастлив так свободно переговорить с вами…

Середина октября ознаменовалась относительным затишьем на Северо-Западном фронте.

Штаб 22-го армейского корпуса перебрался в Ольшанку. Его работа понемногу налаживалась, хотя до совершенства было еще довольно-таки далеко. Генерал Огородников практически самоустранился от всяческой работы, избегая даже появляться в поле зрения командира. Земцов с Ивановым с головой ушли в работу. Вечно пропадали в помещении связи, прячась за нагромождением телефонных аппаратов и катушек с проводами. Похоже, там и жили. Прочие службы, вроде артиллерийской, комендантской, инженеров, медиков и так далее, и без того постоянно располагались отдельно. Вся оперативная и разведывательная работа легла на плечи Бориса и еще пяти строевых офицеров. Бринкен часто навещал их, давая всякие распоряжения – всегда напрямую, в обход начальника штаба.

Отношения с командиром корпуса у Сергеевского хоть и улучшились, но полного контакта и взаимопонимания по-прежнему не было. Препятствовал совершенно противоположный начальственному взгляд на тактику ведения боевых действий. К тому же сюда примешивался упрямый формализм Бориса, его приверженность установленной субординации. Плевать он хотел на взаимные претензии генералов, не считая себя вправе игнорировать Огородникова, своего непосредственного начальника. Что до Бринкена, тот вообще не желал иметь с Огородниковым никаких дел, хотя вслух этого и не говорил.