Ариадна Борисова - Змеев столб

Много, много мелких и больших дел надо было успеть переделать за день, поэтому матушка Гене недоглядела, как дочь вслед за отцом открыто и молча, без бунта, пренебрегла ее запретом не ходить в дом на Лайсвес-аллее.

Девчонке пошел пятнадцатый год. Еще полгода назад угловатая и голенастая, она незаметно превратилась в прелестную девушку. К беспокойству матушки, случившаяся с Сарой метаморфоза нисколько не убавила в ней ни отроческой строптивости, ни детского любопытства к жизни.

Любой матери хочется, чтобы ее ребенок неизменно оставался таким, каким она сама желает его видеть, но человек рождается заново в каждый свой переломный период. Матушка Гене всякий раз болезненно переживала это возрастное преображение с сыновьями, переживала сейчас и с дочерью. Недоставало воли пресечь общение Сары с «содержанкой» Хаима. Суровый нрав матушки, беспощадно обмятый в зубцах житейских перемен, начал обретать способность к отступлению. Она решила сносить обиду без слов. А дерзкая девчонка, пользуясь ее молчаливой капитуляцией, принялась помалу, затем все чаще и больше с восторгом рассказывать о сынишке любимого брата. Старый Ицхак, размягченный недавней игрой с годовалым внуком, поддакивал… И матушка не выдержала.

– Фотографию принесли бы, что ли, – сказала она как можно безразличнее, гладя белье чугунным утюжком. Электрический ей не нравился, был слишком легок.

От нее не укрылось радостное перемигивание дочери с отцом, и на мгновение злость на них, на сына вновь окатила сердце жаркой кровью… Но окатила – и схлынула.

– Есть фотография, вот! – Сара порылась в сумке, выхватила из блокнота снимок, который, должно быть, всегда носила с собой. – Ромке здесь десять месяцев, а сейчас уже год и месяц, поэтому они сфотографировались недавно в ателье, как раз завтра должны снимок взять…

Матушка Гене не слышала, оглохла на время, и слезы мешали смотреть.

Боже Всевышний, как же давно она не видела сына! Хаим! Хаим!.. Почти незнакомый, красивый мужчина смотрел на нее с семейного портрета большими серьезными глазами молодого Ицека… Бородка отросла, идет ему, плечи широкие, – не мальчик, муж… Потом надо будет хорошенько разглядеть с лупой, глажена ли рубашка, правильно ли завязан галстук…

Вот она – эта женщина, полная противоположность ей, Геневдел Рахиль, темноволосой и плотной. С неприязнью вспомнились слова Сары и старого Ицхака о том, что жена Хаима походит на какую-то актрису. Да хоть на сто актрис… Этот дурацкий романтизм у отца с сыном… Нет, тоже после ее рассмотреть… Ребенок.

Малыш сидел посередке, взгляд матушки Гене обтекал его вначале, – боялась чего-то, аж съежилась вся. Смахнула слезы – покатились, предательские, по щекам. Сделалось не по себе: мальчик совершенно в мать, кудрявый, русый ангелок… Ничего от Готлибов.

– Он славный, правда? – спросила Сара, влюбленная в племянника, и матушка, чтобы не обижать дочь, растерянно подтвердила:

– Славный.

Вернула фотографию, вслушиваясь в учащенное биение пульса, терпя невыносимый жар и тесноту в груди, – такое ощущение, будто к иссохшим железам прилило молоко… с чего бы?

– Погоди, не убирай…

…и вот оно – глаза «их» Христа у ребенка, большие, темные… Еврейские глаза.

– Можно, я пойду к Хаиму, а, матушка?

– Будто без позволения не ходила.

– А теперь всегда буду отпрашиваться!

…Той ночью, ожидая, когда муж выйдет из комнаты, которая внезапно связалась у матушки Гене с какими-то новыми смутными надеждами, она вязала свитер из козьей шерсти и вспоминала малыша с фотографии, славянского мальчика с еврейскими глазами. Удобно устроившись в кресле, успела поплакать и, недовольная собой, подумала, что в ее сердце скопился избыток слез.

В зазор между шторами заглядывала щербатая луна. Чувствуя холодную ночную бесприютность, матушка поругивала каменное упрямство старого Ицхака. Совсем не жалеет ее, уснул там или помер? Позволяла себе эту мысль потому, что знала – не помер, не уснул; слышала стрекотание приемника. Надо поговорить с сыновьями – может, возьмутся заинтересовать отца чем-нибудь другим. Непрестанно размышляя о несчастьях, Ицек словно высчитывает оставшееся Готлибам время. Как бы впрямь не навлек беду…

Матушка Гене так и уснула в кресле. Во сне видела Хаима. Придирчиво рассматривала воротничок сыновней рубашки – чист ли? Рядом стояла невестка… женщина сына с ребенком на руках. Волосы женщины были рыжие, на сером фото не приметишь. «Грета Гарбо», – да, кажется, так сказал старый Ицхак… или Сара…

Матушка Гене усмехнулась там, у себя во сне. Муж полагает, благоверной неизвестно о его Ядзе. Его первой любви. А второй любви у Ицека, наверное, не было, если она вообще может быть – вторая любовь, третья и так далее. Матушка всегда знала: муж не любит ее, законную перед Всевышним, и до сих пор помнит эту свою полячку. Долго прятал фото девицы, совсем еще девчонки, потом девалось куда-то. Вот на кого похожа женщина Хаима. Похожа преступной загадочностью, привлекающей мужчин, как мотыльков на огонь свечи…

Шлепанье мужних тапок разбудило матушку Гене уже под утро. Слабый восход пробивался сквозь шторы. Матушка встрепенулась, хотела честно высказать супругу свое недовольство. Открыла рот, да так и замерла, забыв обо всем.

Она никогда не видела старого Ицхака таким по-настоящему старым. Он шел к ней из комнаты, протянув дрожащие руки, словно дитя. Седые волосы и борода растрепались, в глазах зыбкими кусками слюды стояли слезы, и черный беззубый рот был полуоткрыт.

– Что я наделал, Геневдел, что натворил! – прохрипел он, падая перед женой на колени. – Почему мы не уехали?!

Дистанция между ними сузилась – дистанция не расстояния, а самой пронзительной душевной близости, какая только существует на свете, и матушка Гене поняла, что муж дошел до последней точки откровения, когда у человека выходит вся кипящая в сердце боль.

Темные вены пульсировали на висках старого Ицхака. Трясущиеся ледяные пальцы отыскали руку жены, и две старческие руки – одна костлявая и почти неживая, вторая теплая и еще крепкая – цепко схватились, сжали друг друга в том неистовом, страстно-интимном объятии, которого матушка в своей жизни не знала… и всеохватный, безмерный, невыносимый страх передался ей. Колючий воздух наполнился ранящими предчувствиями, к телу подступила обморочная дурнота, мир медленно поехал кругом, переворачиваясь в глазах.

– Беги, Гене, там ребенок… Спаси его, сделай, что сможешь…

Старый Ицхак заплакал. Слезы бежали по лицу ручьями и сжигали жизнь в предсмертной прелюдии, они текли здесь, а он был уже по ту сторону плача, где горело, корежась, древо его семьи. Оцепеневшая матушка Гене видела, как в голове мужа шевелится, поднимая седые волосы дыбом, сверхъестественное чутье, несчастный дар, коренящийся в вековом горе, как старый Ицхак течет по земле остатками крови, а кровь топчут и топчут сапоги ада, воплотившегося в реальность.