Пенни Винченци - Наперекор судьбе

Барти не обиделась. То же самое ей говорило зеркало и собственные ощущения. Причина скрывалась не в излишней нагрузке на работе и даже не в сердечной тоске, по-прежнему нападавшей на нее в самые неожиданные моменты. Например, когда она видела увлеченно беседующую пару, сидящую голова к голове, или слышала голос с американским акцентом. Новости из Франции, какими бы скверными они ни были, тоже не отражались на ее самочувствии. Ее изматывал эмоциональный шантаж Оливера и то, что она, как и раньше, на него поддавалась. Она ненавидела себя за мягкотелость. Ненавидела бессмысленные дни, проводимые на работе в этой тупой, ватной безопасности. Война шла сама по себе и как будто обходилась без нее. Это было чудовищно несправедливо. Живя в Нью-Йорке, общаясь с Лоренсом, Барти привыкла, что каждый день бросал ей новый вызов. Она привыкла к трудностям и опасностям. По сути, там она жила как на передовой. Она отчаянно нуждалась в новых трудностях, новых опасностях. Барти жаждала их. Ей было стыдно перед Билли (хорошая же у него сестра) и даже перед Селией, которая никогда не воспитывала в ней стремление отсидеться в тихой норе, если родной стране грозит опасность.

Ее трогало за душу каждое выступление Черчилля, его страстные призывы к мужеству, к выполнению долга перед родиной. Барти понимала, что должна откликнуться. Каждый день она собиралась сказать Оливеру, что совесть больше не позволяет ей оставаться в издательстве и что она сегодня же пойдет на призывной пункт. Каждый день она смотрела на него: щуплого, состарившегося, открыто признававшего, что боится за Кита и Джайлза, и опять шла на компромисс с собой. Барти знала: Селия смогла бы выдержать ее отсутствие. Селия была способна выдержать что угодно. Барти прекрасно понимала, что Оливер просил не ради жены. Ради себя. Барти слишком сильно любила его, чтобы отказать, и от этого ей с каждым днем становилось все тяжелее.

Сидя в зале ресторана, можно было с легкостью вообразить, словно и нет никакой войны. Здесь не верилось, что на календаре лето 1940 года, что здание парламента обнесено колючей проволокой, а возле каждого входа громоздятся мешки с песком. Не верилось в пестрящие повсюду указатели с крупно выведенным словом «Бомбоубежище». Не верилось в разговоры о введении карточек на продукты и даже на одежду. Здесь не верилось даже в речи Черчилля и громадный патриотический подъем, охвативший все слои населения. В таких «святилищах», как «Мирабель», «Ле каприс», «Дорчестер» и «Савой», война почти не ощущалась. Конечно, в глаза бросалось то, что практически все официанты – люди пятидесяти лет и старше, а на многих мужчинах в зале – военная форма. Но в меню ресторана по-прежнему значились яйца чаек, лосось, омары и…

– Устрицы! – радостно воскликнула Барти. – Надо же, Себастьян, как здорово.

– Удивлен, что тебе они нравятся. Это при твоих-то весьма консервативных вкусах.

– Нью-Йорк в какой-то мере изменил мои вкусы. Я научилась наслаждаться не только тем, к чему привыкла.

– Что ж, это первая лестная характеристика, которую я слышу о том молодом человеке. Если он сумел сломать твои пуристские вкусы…

Барти молчала, думая о том, сколько других запретов сумел сломать в ней Лоренс и со сколькими удовольствиями жизни познакомить. Потом, вспомнив вопрос Себастьяна, спросила:

– А почему вы заговорили со мной об американцах?

– Да просто потому, что ты там достаточно долго жила и, наверное, научилась чувствовать их национальный дух. Меня интересует, насколько пробритански или антибритански они сейчас настроены. Нам бы не помешали такие сильные союзники.

– Я не так уж долго там жила. И потом, не забывайте, я уехала оттуда два года назад. Тем не менее… я бы сказала, что жители Восточного побережья – потомственно богатые люди… В них пробританские симпатии достаточно сильны. Американец из высших слоев почти не отличается от своего английского собрата.

– Сомневаюсь, чтобы Селия согласилась с твоей оценкой, – засмеялся Себастьян.

– Нет, она не согласится. Я это знаю. Но вас бы удивило, что высшие слои Америки волнуют те же самые вещи: традиции, уровень заключаемых браков. А как они стремятся соответствовать высшим стандартам! Американцы могли бы стать нашими союзниками, но Рузвельт у них сейчас непопулярен. Очень боюсь, что большинство американцев не настроены ввязываться в далекую от них войну.

– Добавь сюда еще этого скользкого типа Джо Кеннеди, поклонника нацизма. По-моему, и послом в Англии он стал в результате каких-то темных делишек. Нам об этом никогда не расскажут. Но это весьма красноречиво характеризует американцев… Прости, Барти.

– Можете не извиняться, – засмеялась она. – Теперь я на такие слова почти не реагирую. Возможно, скоро вовсе перестану реагировать.

– Неужели? – спросил Себастьян, пристально глядя на нее.

– Я… начинаю переставать. И уже сделала несколько шагов.

– Что ж, хорошо. А теперь я хочу спросить у тебя совета. Я думаю, что вполне мог бы отправить Изабеллу в Эшингем. Она могла бы учиться в тамошней школе. Леди Бекенхем тоже так считает. А директор школы с ней не спорит, понимая, кто распоряжается в Эшингеме. Не завидую бедняге. Там бы она была в безопасности. А здесь… Я волнуюсь за нее. Скоро могут начаться бомбардировки. А для школы с полным пансионом она еще слишком мала. Как ты считаешь?

– Я считаю, Эшингем – лучшее решение, – ничуть не лукавя, сказала Барти. – Просто замечательное.

– А она там чему-нибудь научится?

– Конечно. Школа хоть и небольшая, но очень хорошая. Мне так говорили. – Барти вздохнула. – Я помню, как жила в Эшингеме во время той войны. Я впервые чувствовала себя счастливой.

– Что ж, тогда отправлю ее туда. Я начинаю все больше волноваться за ее безопасность.

– Хорошо вас понимаю, Себастьян. Мы вот тоже волнуемся за Адель. Дозвониться в Париж практически невозможно. От нее никаких известий. Я только надеюсь и молюсь, что с ней все в порядке.

– Конечно, с ней все в порядке. Она везучая.

– Но ведь немцы почти у самых ворот Парижа.

– Да, Барти. Но с нею все будет в порядке. Близняшки необычайно живучие. Обе. Это у них от матери. Их хоть против гитлеровской армии посылай.

Адель резко проснулась. Ей в бок упиралось что-то острое: не то кинжал, не то нож. Она села, откинув подушечку, на которой спала, скрючившись на полу машины. Кто же сумел проникнуть внутрь? И как? Она ведь тщательно заперла двери, а в окнах оставила лишь крошечные щелочки, чтобы шел воздух. Конечно, это тоже было опасно. Адель боялась, что немцы или, вероятнее всего, менее удачливые, но более агрессивные французы попытаются открыть или сломать окно. Но с закрытыми окнами они бы задохнулись.