Мишель Моран - Избранница Наполеона

— Я постараюсь, Адам. Я буду очень стараться!

Перед замком Гагенау нас ждет кортеж из пятнадцати экипажей, готовый тронуться в путь во Францию. Лошади уже полны нетерпения, они негромко ржут и бьют копытами, но француженки не обращают на них никакого внимания. Они изо всех сил пытаются согреться. Я подхожу в своем новом муслиновом наряде, столь же не подходящем к зимней погоде, как и у них.

— Как они собираются тащить тебя через Мюнхен и Страсбург в таком одеянии? — недоумевает Адам и проводит рукой по легкой ткани моей накидки. Это замечает Каролина и поджимает губы. Несколько француженок прыскают, прикрывшись ручкой.

— До свидания, Адам, — прощаюсь я по-немецки, изображая достоинство и силу, каких у меня нет и в помине. Мне хочется навечно запечатлеть в памяти его облик.

Адам отвешивает церемонный поклон.

— Мы еще увидимся, моя милая, — прощается он по-немецки.

На фоне группы французских придворных он один похож на настоящего мужчину. Он выше и шире в плечах любого из них, руки у него сильнее, а грудь — шире. И у него на руках крохотная собачка. Зиги.

Я забираюсь в карету, в которой поеду вместе с королевой Каролиной и ее фрейлиной Колетт, потом отодвигаю занавеску и долго-долго смотрю на Адама и Зиги.

— Ну хватит! — рявкает Каролина, занимая свое место. Через окно она кричит кучеру: — Трогай! — даже не дав Колетт как следует устроиться.

— А как же Поль? — восклицает Колетт.

— Он едет следом.

Тишину разрывает щелчок хлыста, и я в последний раз вдыхаю воздух Австрии; дым сосновых дров из труб, когда в далеком поместье готовится печеночный паштет. Я все смотрю и смотрю из окна, пока Адам с Зиги не скрываются на горизонте.

— Ну, ладно, не так все и ужасно, — говорит Каролина, обращаясь к Колетт. Фрейлина почти мне ровесница, а внешне намного симпатичнее других. — Хоть постели нормальные были.

Колетт подавляет зевок.

— Долго нам ехать?

— До Мюнхена-то? — смеется Каролина. — Выспаться успеешь.

Колетт закатывает глаза. Кто-то убрал ее золотистые волосы в высокий пучок, открыв во всей красе крупные серьги с жемчугом. И хотя у нас с ней одинаково светлая кожа, в таком открытом платье я была бы бледна как смерть. Ей же следовало бы непрестанно заливаться стыдливым румянцем.

Обе женщины засыпают. Никто не удосуживается предложить мне подушечку или хотя бы одно из четырех одеял, которыми укуталась Колетт. Я для них как посылка, которую надлежит забрать и доставить в Компьень.

Чтобы не думать о том, что я оставила позади, я смотрю в окно на проплывающие мимо деревушки. Какая она, Франция? Там теплее, разумеется. И страна более оживленная. Отец говорил, что в Тюильри такое множество придворных, что они не могут одновременно обедать. И что как только я приеду, мне выделят двести собственных слуг, в том числе пажей и фрейлин, которых придется чем-то занимать. Понятия не имею, что с такой армией слуг делала Жозефина. И с чего это император решил, что я буду такой же экстравагантной. Хотя одеяло от Колетт мне бы сейчас не помешало. Я как-никак теперь императрица и вполне могу взять одно без ее разрешения. Но в то же время я из Габсбургов и скорее замерзну, чем позволю себе такую бесцеремонность.

Мы проезжаем какую-то деревню, примостившуюся на фоне предгорий и полей, и я жалею, что не взяла с собой бумагу и грифель. Я бы сейчас рисовала одинокие трубы, пронзающие небо и оставляющие на горизонте дымные хвосты. Когда мы приезжаем в бурлящий город Зальцбург, я уже знаю, как бы я изобразила сады дворца Мирабель с аккуратными рядами самшита. Я рассчитываю, что остановка на обед будет где-то неподалеку, но кони продолжают свой бег. Начинается дождь, а Каролина крепко спит, даже не шевельнется. Как и Колетт, которая вообще храпит. Так проходит весь день. Мы проезжаем город за городом, но кареты нигде не останавливаются.

Когда же вечером мы наконец доезжаем до Мюнхена, ничто уже не может поднять мне настроение, даже вид залитого огнем факелов Нимфенбургского дворца с его сверкающими прудами и длинным каналом. Я признательна тем тысячам людей, что высыпали посмотреть на меня, но сквозь мрак и дождь я едва в состоянии различить их лица. Да и какое это имеет значение? Они здесь ради истории, чтобы рассказывать потом детям, как однажды утром из Нимфенбурского дворца выехала королевская карета и из нее вышла жена императора Наполеона. Она была одета, как никакая другая женщина в мире, а на голове красовалась корона, в которой было больше бриллиантов, чем у русской императрицы. А платье! Только королева может позволить себе такого горностая.

Войдя во дворец, я теряю счет придворным, представляющимся мне. Я не ела, не отдыхала и к концу вечера чувствую такую усталость, что у меня даже плакать нет сил. Но когда мы наконец расходимся по спальням и Колетт помогает мне раздеться, я начинаю думать, не в этом ли заключался план Наполеона. Измотать меня до такой степени, чтобы к моменту приезда в Компьень мне уже было все равно, что он женился на мне без чьего-либо согласия — ни моего, ни моего отца, ни даже Господа Бога.

— Не угодно ли послушать музыку, ваше величество? — предлагает Колетт. Ее лицо с ямочками на щеках кажется невинным и нежным, но я-то знаю правду: Каролина подослала ее ко мне шпионить.

— Нет, благодарю, — отвечаю я.

Но она все торчит в дверях, хоть я уже давно переодета в ночное платье.

— Может, тогда принести вам молока? Или чаю?

— Я никуда не исчезну. И не сбегу. Представление о долге у меня имеется.

Колетт заливается краской, и мы в упор смотрим друг на друга. Наконец она разворачивается и направляется к двери.

— Погодите! — окликаю я, и она быстро возвращается. — В каком городе мы будем завтра? — спрашиваю я.

— В Штутгарте. — Колетт вздыхает. — Там в замке будет еще один прием, — добавляет она. — Наверняка явится вся вюртембергская знать. Опять невкусная еда и куча стариков.

Так вот почему у нее сегодня такой жалкий вид. Не из-за долгой и ухабистой дороги, и не оттого, что она скучает по дому, а потому что у французов лучше и еда, и мужчины.

— Спасибо, Колетт. До завтра.

Она мнется.

— Ваше величество?

— Да?

Она теребит конец своей кашемировой шали.

— Вы хотели стать женой императора Бонапарта?

Пришла моя очередь заливаться краской. Я думаю о своих родных в Вене, об Адаме и Зиги, которых мне уже никогда не увидеть.

— Нет.

Она кивает так, будто понимает. Но ей никогда не приходилось принимать столь трудного решения, этой девочке. Подозреваю, она даже ни разу не задавалась вопросом, на какие деньги шьются ее наряды или почему мужчины отправляются на войну в чужие страны.

— Мне жаль, — шепчет она.