Джейн Харрис - Гиллеспи и я

Разумеется, я мечтала, чтобы Рэмзи выступил в мою защиту, к тому же отцовская поддержка придала бы мне сил. Однако приходилось смотреть на жизнь философски: нельзя же всегда получать, чего хочется. Именно эту мысль Рэмзи вдалбливал мне в голову все детство: «Нужно уметь уступать, Гарриет. Уступать». Другую свою присказку он обычно повторял перед каким-нибудь наказанием: «А сейчас мы применим санкции».

Наконец, прерывая мои бессвязные раздумья, в замке повернулся ключ, и дверь камеры отворилась. Я застыла, боясь дышать. Кто-то подал сигнал констеблю Нейлу, и тот кивнул и повернулся ко мне.

— Прошу, мэм. — Он указал на открытую дверь.

На миг я подумала, что не удержусь на ногах, и мне пришлось вставать, опираясь о стол. Миссис Фи пропустила меня в коридор, где стояли дежурные констебли с постными лицами. Констебль Нейл повел нас по тусклому проходу; миссис Фи и еще один полицейский держались позади. Мы шли быстро и вскоре оказались у подножия узкой огражденной лестницы с крутыми ступенями, побеленными стенами и открытым люком наверху. Дверца люка открывалась в огромный зал, набитый людьми, и оттуда доносились разные звуки: кашель, шарканье ног, возбужденное перекрикивание и гулкое эхо под высоким потолком. В голове роились странные, отчаянные мысли: грезилось, что я — оперная дива и мне предстоит выход на сцену в конце увертюры; ах, лучше бы мне танцевать в кордебалете! Ожидая, что у лестницы мы остановимся, я замедлила шаг, но констебль Нейл поднялся по стертым деревянным ступеням. Миссис Фи положила мне руку на поясницу и подтолкнула вперед, навстречу свету и голосам. На этой белой лестнице, видя перед собой лишь сапоги и широкую спину Нейла, я почувствовала себя как в ловушке, хотя не страдаю клаустрофобией. За констеблем ничего не было видно, но тут он шагнул в сторону, и я, моргая, прошла в дверцу люка. В лицо ударил прохладный сквозняк, и я с ужасом поняла, что выскочила в зал суда, как джинн из бутылки.

Зал разом умолк, со всех сторон ко мне обернулись любопытные лица. От ужаса у меня подогнулись колени, потемнело в глазах. Мне хотелось отвернуться, но Фи стояла за спиной, и я вынуждена была шагнуть на неожиданно короткую и узкую платформу, где уже находились Белль и Шлуттерхозе. К несчастью, нам предстояло сидеть на одной скамье. Избегая взглядов, я опустила голову, но спустя несколько минут смогла осмотреться.

Прямо передо мной и по правую руку сидели многочисленные адвокаты, все в черных мантиях. Сидя в своем гнезде, они галдели, словно стая грачей. Также в зале присутствовали три группы юридических представителей и множество их помощников. Чтобы избежать путаницы, я не буду перечислять имена и титулы всех адвокатов и уполномоченных, участвующих в деле (их список приведен в книге «Знаменитые судебные процессы»). Позвольте назвать вам только троих: знаменитого помощника генерального прокурора, мистера Джеймса Эйчисона — элегантного и рыжеволосого, с пронзительными зелеными глазами и маленькими, как у женщины, руками; мистера Чарльза Прингля — добродушного седого адвоката, назначенного судом защищать Шлуттерхозе и Белль; и моего собственного представителя — Мьюрхеда Макдональда.

Некоторое время мне не удавалось встретиться с ним взглядом; мой адвокат сосредоточенно рассматривал стол, на котором лежали собранные улики — мешок из-под муки, два массивных гроссбуха, различные бумаги, плоский камень и окровавленная куртка, а рядом — пара крошечных ботиночек и перламутровая подвеска, при виде которых у меня сжалось сердце: некогда их носила Роуз Гиллеспи. Я не раз касалась этой подвески и застегивала эти ботиночки. На столе они выглядели крошечными и невыносимо трогательными. У меня снова потемнело в глазах, но тут пристав воскликнул:

— Встать! Суд идет!

Все, включая меня, вскочили на ноги.

Гул голосов умолк, все взгляды обратились на платформу позади адвокатов, где только что появился судья, лорд Кинберви — внушительная фигура, облаченная в бело-красную мантию. Кивнув адвокатам, он занял свое место и посмотрел на скамью подсудимых. На миг его непроницаемый взгляд задержался на моем лице.

Пока заседание не открыли, я изучала балкон, выглядывая знакомые лица, и с неудовольствием обнаружила среди зрителей Мунго Финдли, того самого карикатуриста. Он сидел в третьем ряду с блокнотом в руке и, заметив меня, осклабился и помахал рукой. Большинство моих знакомых были свидетелями и не имели права находиться в зале до своего выступления. Впрочем, я ожидала увидеть Мейбл: она не попала в список свидетелей и могла наблюдать за процессом с самого начала. Основную массу зрителей составляли мужчины, однако, всматриваясь в редкие женские лица, я так и не нашла сестру Неда. Вероятно, она предпочла остаться с семьей в комнате ожидания и поддержать брата. Секретарь огласил список присяжных, и я украдкой взглянула в их сторону: пятнадцать добрых и верных мужчин из Эдинбурга. Моя судьба в их руках. Среди присяжных были торговец углем и крестьянин, коммивояжер, бакалейщик, торговец рыбой, клерк, шорник, проповедник, пивовар и разные ремесленники, все в своих лучших костюмах. Интересно, насколько благосклонными они будут к состоятельной женщине — и вдобавок англичанке?

Пока секретарь зачитывал обвинительный акт, я краем глаза посмотрела на Белль и Шлуттерхозе. Супруги демонстративно не замечали меня и замерли, держа голову прямо. К моему разочарованию, выглядели они вполне пристойно: опрятно одетые, причесанные и трезвые. Немец надел темную двубортную куртку с чистым воротником и манжетами, подстригся и сбрил усы. Белль, в сером закрытом платье, казалась чопорной дамой. На лицах обоих застыло бесхитростное, немного оскорбленное выражение; словом, ни один из них не напоминал похитителя или убийцу. Посторонний наблюдатель решил бы, что эти люди не способны даже выбранить ребенка, не говоря уж о том, чтобы похищать или убивать. Я опасалась, что честные присяжные примут их благопристойную маску за чистую монету.

Шлуттерхозе и Белль заявили суду о своей невиновности: неожиданное решение, которое их адвокаты наверняка сочли глупым, учитывая последующее заявление немца. По словам Каски, юрист не смог убедить супругов признать вину даже в менее серьезном преступлении — киднеппинге. Хотя Шлуттерхозе уже сознался, что похитил Роуз, он надеялся, что львиная доля ответственности падет на меня.

На следующий день «Глазго геральд» возвестил, что я была «бледна, но спокойна» и произнесла слово «невиновна» «тихим и безмятежным» голосом. Разумеется, я была бледна и, быть может, говорила тихо, но спокойствия и безмятежности мне недоставало. Нервы были натянуты до предела, в горле пересохло, ладони покрывал липкий пот. Более того, меня била мелкая дрожь — не только от страха, но и от холода: единственный камин в зале находился сбоку от места судьи, и я немилосердно мерзла. Однако, судя по всему, мне удалось скрыть тревогу, пусть и непреднамеренно.