Деннис Лихэйн - Настанет день

Дымарь уже стискивал пистолет в руке. Лютер и не видел, как тот его схватил, но ствол теперь смотрел прямо Лютеру в правый глаз. Большим пальцем Дымарь взвел курок.

— Видать, ты меня путаешь с кем-то, у кого имеется душа, — проговорил он.

— Видать.

— И ты небось думаешь, что я не из тех, кто прострелит тебе сейчас этот глаз, потом пойдет на соседнюю улочку и трахнет твою бабу в задницу, перережет ей глотку и сварит суп из ее младенчика.

Лютер ничего не ответил.

Дымарь провел дулом по его щеке. Поскреб мушкой Лютеров висок, обдирая кожу.

— Ты, — произнес он, — больше не станешь связываться ни с какими собирателями ставок, ни с какими любителями дури. Ты будешь подальше держаться от ночной жизни Гринвуда. Далеко-далеко. Ты никогда не войдешь в заведение, где я могу с тобой столкнуться. А если решишь вдруг бросить своего малыша, потому что простая жизнь для тебя слишком, на хрен, проста? Так я тебя поймаю и неделю буду резать на кусочки, а потом уж дам подохнуть. У вас имеются возражения по части каких-либо пунктов данного контракта, мистер Лоуренс?

— Никаких, — ответил Лютер.

— Закинешь остальные мои две тысячи в бильярдную, завтра днем. Парню по имени Родни. Он выдает клиентам шары. Не позже двух часов. Усек?

— Не две тысячи. Одну.

Дымарь воззрился на него, прикрыв глаза.

— Ладно, две, — сказал Лютер.

Дымарь поставил пистолет на предохранитель и отдал Лютеру. Тот взял его и убрал в пальто.

— А теперь проваливай из моего дома, Лютер.

Лютер встал.

Когда он дошел до кухонной двери, Дымарь произнес:

— Ты хоть понимаешь, что тебе больше никогда в жизни так не повезет?

— А то.

Дымарь закурил.

— Тогда проваливай и больше не греши, оглодыш.

Вот и Элвуд-авеню. Лютер поднялся на крыльцо своего дома. Заметил, что перила облупились. Надо бы их перекрасить. Завтра — первым делом.

Но вот сегодня…

Для этого нет слов, думал он, открывая внешнюю дверь, затянутую сеткой. Внутренняя тоже оказалась не заперта. Десять месяцев прошло с той жуткой ночи, когда он уехал. Десять месяцев. Таскался по железкам, прятался, пытался быть другим человеком в том чужом городе далеко на севере. Десять месяцев вдали от того, что составляло единственный смысл его жизни.

В доме никого. Он остановился в маленькой гостиной, посмотрел в кухню, на заднюю дверь. Дверь открыта, и слышно, как скрипит, натягиваясь под ветром, струна для сушки белья. Он решил, что ему надо бы заняться и этим, капнуть в колесико масла. Он прошел через гостиную на кухню, ощутил там запах маленького ребенка, запах молока.

Он ступил на заднее крыльцо. Она как раз наклонилась к корзине, чтобы вынуть очередную выстиранную вещь. Но тут она подняла голову. И посмотрела. На ней была темно-синяя блузка и выцветшая домашняя юбка, желтая, ее любимая. У ног ее сидел Десмонд, сосал ложечку и пялился на траву.

Она прошептала:

— Лютер.

И все прежние мучения так и хлынули ей в глаза, вся печаль и боль, что он причинил ей, все страхи и волнения. Сможет ли она снова открыть ему сердце? Снова в него поверить?

Лютеру захотелось, чтобы глаза у нее стали другие, и он вложил в свой взгляд всю свою любовь, всю свою решимость, всю свою душу.

Она улыбнулась.

Просто не верится. Господи помилуй.

Она протянула ему руку.

Он пересек двор. Упал перед ней на колени, взял ее руку, поцеловал. Обхватил ее за пояс, заплакал, уткнувшись ей в юбку. Она тоже опустилась на колени, и целовала его, и плакала, и смеялась, оба они плакали и смеялись — ну и картинка, рыдают, хихикают, сжимают друг друга в объятиях, целуются, и на языке — вкус смешавшихся слез.

Тут Десмонд тоже начал плакать. Просто заревел, чего уж там. Лютеру словно гвоздем ткнули в ухо.

Лайла отклонилась.

— Ну-ка?

— Чего — ну-ка? — не понял он.

— Успокой его.

Лютер глянул на это крошечное существо, сидящее на траве: прямо-таки заходится, глаза красные, из носу течет. Он наклонился, поднял его, прижал к плечу. Он был горячий. Горячий, как чайник в полотенце. Лютер никогда не знал, что человеческое тело может испускать такой жар.

— У него не простуда? — спросил он Лайлу. — Чего-то он горячий.

— Все отлично, — ответила она. — Ребенок посидел на солнце, только и всего.

Лютер подержал его перед собой. В глазах что-то от Лайлы, а в носе что-то от Лютера. А в подбородке что-то от его собственной матери, а в ушах — от его собственного отца. Он поцеловал это темечко. Поцеловал этот нос. А младенец все заливался.

— Десмонд, — сказал он ему и чмокнул в губы. — Десмонд, я твой папа.

Но Десмонд не желал слушать. Он вопил, он визжал, он плакал так, словно наступил конец света. Лютер снова прижал его к плечу. Крепко держа, погладил по спинке. Ласково пошептал на ухо. Поцеловал его бессчетное количество раз.

Лайла провела рукой по голове Лютера и наклонилась, чтобы тоже поцеловать ребенка.

И Лютер наконец нашел подходящие слова.

Полнота жизни.

Теперь можно больше никуда не бежать. Можно перестать искать. Больше он ничего не хочет. Все, на что он надеялся с самого рождения, вот здесь, с ним, и больше ничего не надо.

Десмонд замолчал как-то вдруг. Лютер посмотрел вниз: оставалось еще с полкорзины мокрого белья.

— Давай-ка развесим вещички, — произнес он.

Лайла вынула из корзины рубашку.

— И ты что же, поможешь?

— А то. Если ты мне дашь парочку вот этих прищепок.

Она вручила ему целую горсть, и он, согнув ногу, посадил Десмонда себе на бедро и помог жене развесить белье. Во влажном воздухе стрекотали цикады. Небо было низкое, плоское, яркое. Лютер прыснул.

— Над чем ты смеешься? — спросила Лайла.

— Да над всем, — ответил он.

Дэнни провел девять часов на операционном столе. Нож задел ему бедренную артерию. Пуля, попавшая в грудь, раскрошила кость, и несколько осколков проникли в правое легкое. Пуля, угодившая в левую руку, пробила ладонь, и пальцы, по крайней мере пока, отказывались служить. Когда его вытащили из «скорой», в нем оставалось меньше двух пинт крови.

Он очнулся от комы на шестой день и через полчаса вдруг ощутил, что левая половина головы у него словно запылала. Он перестал видеть левым глазом и начал объяснять врачу, что с ним происходит, что-то странное, что у него, похоже, горят волосы, и тут его начало бешено трясти. Потом вырвало. Санитары прижали его к кровати, запихнули что-то в рот, и бинты у него на груди полопались, из него снова хлынула кровь. Огонь уже полыхал по всему черепу. Его опять вырвало, и его перекатили на бок, чтобы он не захлебнулся.

Когда несколько дней спустя он пришел в себя, то не мог толком говорить, и вся левая половина тела у него не двигалась.

— У вас был инсульт, — сообщил врач.

— Мне двадцать семь лет, — выговорил Дэнни. Получилось «ме васать месь лес».