Виктор Поротников - Утонуть в крови : вся трилогия о Батыевом нашествии

— Уезжайте без промедления в Дедославль к нашей родне, — сказал он. — Воинство у татар несметное, а у наших князей ни сил, ни единства нету. Не дождаться козельчанам подмоги. Зряшное дело затевают Феодосия Игоревна и ее советники. Видать, Господь утомился взирать на грехи наши, вот и наслал на Русь злых мунгалов!

Ни солнце, пригревавшее по-весеннему, ни тающие снега не радовали Феодосию Игоревну. Забившись в угол возка, она всю дорогу хранила угрюмое молчание, не желая вступать в беседу со своей служанкой Лукианой. Княгиня никак не могла забыть сердитые глаза дочери и ее обидные слова, брошенные ей в сердцах. Звенислава, узнав, что ее мать ради спасения Козельска готова просватать ее хоть за сына Михаила Всеволодовича, хоть за брата, стала похожа на рассвирепевшую кошку. «Езжай, торгуй моей красой и девственностью! — выкрикнула Звенислава в лицо матери. — Предложи меня в жены самому Михаилу Всеволодовичу! Чай, он не откажется от юного девичьего тела!»

Отправившись к Изяславу Владимировичу, Феодосия Игоревна была вынуждена согнуть пополам собственную гордость, и это ее угнетало столь же сильно, как и размолвка с дочерью. А тут еще Матвей Цыба вздумал поучать Феодосию Игоревну, как ей себя вести при встрече с Изяславом Владимировичем, что ему говорить и как улыбаться. Это случилось во время ночевки в маленькой деревушке на четыре двора. Княгиня и боярин сидели за столом и ужинали в самой большой из четырех изб. Если княгиня ела молча, то Матвей Цыба успевал и жевать, и говорить, то и дело проливая на себя овсяный кисель и роняя хлебные крошки на свою бороду. Недаром у боярина Матвея было прозвище Цыба, что значит «неряха».

— Перво-наперво, матушка-княгиня, не вздумай спорить с Изяславом Владимировичем. Ни-ни! — молвил Матвей Цыба, отламывая толстыми пальцами большой кусок от рыбного пирога. — Соглашайся с ним во всем. Хвали его, улыбайся ему, как лучшему другу. Надо будет покаяться в чем — покайся! Коль вина тебе нальют — пей! Сколь нальют, столь и пей. Не ломайся и не вредничай! Прежде чем просить о чем-то Изяслава Владимировича, сначала его надоть задобрить. Смекаешь, княгиня? — Матвей Цыба подмигнул Феодосии Игоревне, смачно жуя пирог.

Феодосия Игоревна молча кивнула, отодвинув от себя тарелку с квашеной капустой. Кусок не лез ей в горло.

— О самом важном, княгиня, ты будешь толковать наедине с Изяславом Владимировичем, — продолжил свои поучения Матвей Цыба, борясь с икотой. — Так вот, матушка-краса, ежели князь на чем-то эдаком настаивать станет, обнимать тебя начнет, то ты уж не ерепенься. Иначе все дело испортишь.

— Ты о чем это, боярин? — насторожилась Феодосия Игоревна. — На что ты намекаешь?

— На то и намекаю, государыня, что в постели-то тебе с Изяславом Владимировичем будет легче столковаться, — ответил Матвей Цыба, чуть понизив голос. — Ты не словесами, а наготой и покорностью своей пытайся его пленить. Верный совет тебе даю!

— Не нужны мне твои советы срамные! — резко проговорила Феодосия Игоревна. Она хотела было испить медовой сыты, но так и не донесла чашу до рта, поставив ее на стол раздраженным движением.

Матвея Цыбу задело за живое то, что его собеседница воротит от него нос и не желает следовать его советам.

— У вас, у баб, волос-то длинный, а ум короткий, — проворчал Матвей Цыба, вытирая свои жирные губы тыльной стороной ладони. — Трясетесь вы над своей непорочностью, как над златом-серебром. Это в одеждах вы отличаетесь: кто княгиня, кто боярыня, кто крестьянка… А без одежд вы все одинаковы: знатные и незнатные, монашки и блудницы. От голой княгини тот же прок, что и от простолюдинки.

В этот момент к столу приблизилась дочь хозяина избы, чтобы забрать грязные тарелки и унести за печь, где стояло на скамье корыто с горячей водой для мытья посуды. На вид девушке было около восемнадцати лет, у нее было простодушное неброское лицо, большие голубые очи и длинная коса. Ее фигура имела ярко выраженные пышные формы, проступавшие сквозь складки длинного льняного платья.

— Как зовут тебя, красавица? — с похотливой улыбкой спросил Матвей Цыба, схватив хозяйскую дочь за край длинного одеяния и притянув ее к себе.

Девушка сильно смутилась, ощутив на своих бедрах смелые мужские руки.

— Баженой кличут, — тихо ответила она, опустив голову.

— Красивое у тебя имя, — осклабился Матвей Цыба, — да и сама ты прелесть до чего мила! Вот тебе от меня подарочек.

Матвей Цыба извлек из кожаного кошеля, прицепленного к поясу, серебряную монету и вложил ее в мягкую девичью ладонь.

Голубые очи юной крестьянки расширились от изумления, когда она увидела в своей руке серебряный арабский дирхем. Такие деньги были большой редкостью и в этом небогатом доме, и в этой деревеньке. На Руси в ту пору чаще всего имели хождение именно арабские серебряные монеты, ценившиеся здесь за высокое качество чеканки.

Собрав тарелки с объедками, Бажена упорхнула за печь, где возилась с горшками ее мать. Судя по изумленно-приглушенному женскому говору за печью, щедрость боярина Матвея произвела на обеих крестьянок сильное впечатление.

Когда со двора в избу зашел сам хозяин этого жилища с охапкой наколотых дров в руках, то Матвей Цыба подкатил и к нему, пригласив сесть с ним за стол. Крестьянина звали Оверьян. Отказаться он не посмел, поэтому сел рядом с Матвеем Цыбой на колченогий табурет.

— Дочь твоя мне вельми по душе, друже Оверьян, — без обиняков заговорил боярин Матвей с улыбкой на устах. — Коль уступишь мне ее на ночку, то я щедро тебя вознагражу. Целый год сможешь оброк не платить.

После этих слов Матвея Цыбы Феодосия Игоревна резко вскинула голову и взглянула на него с негодованием.

Однако плечистый бородатый Оверьян заинтересовался предложением своего знатного гостя, глаза его так и загорелись алчным блеском.

— Сколько же серебра ты мне отсыплешь, боярин? — спросил он, облизав пересохшие губы. — Дочка-то моя в самом соку! Ни под кем она еще не лежала, чиста, как лебедушка!

— Заплачу я тебе четыре монеты серебром, друже. — Матвей Цыба хлопнул смерда по могучему плечу. — Ну что, по рукам?

— Четыре монеты, конечно, на дороге не валяются, — в сомнительном раздумье обронил Оверьян, почесав голову, — однако ж, боярин, телесная непорочность моей дочери стоит дороже. Уж не обессудь.

— Ладно, плачу пять монет серебром, — после краткой паузы произнес Матвей Цыба. — Я тебя понимаю, друже.

— Прекрати немедля это бесстыдство, боярин! — Феодосия Игоревна стремительно поднялась со стула. Ее гневные глаза так и впились в Матвея Цыбу. — Иль креста на тебе нет! Не смей вовлекать в тяжкий грех этого мужика!