Виктор Поротников - 1612. Минин и Пожарский

— Какая же мы тогда власть, коль не смеем и носа высунуть из Кремля и Китай-города! — сердито фыркнул Лыков. — Надо любой ценой захватить господство над всеми концами и слободами Москвы.

— Любой ценой, это как? — прищурился Мстиславский, взглянув на Лыкова.

— Надо впустить в Кремль и Китай-город наемников Жолкевского, — сказал Лыков. — Коль воины Жолкевского помогли нам отбросить от Москвы Сапегу и Тушинского вора, они же помогут нам совладать и с московской чернью.

Сказанное Лыковым вызвало бурные споры и пререкания между боярами-блюстителями. Кто-то из них полагал, что такая мера чревата открытым восстанием москвичей, которые ненавидят поляков за их бесчинства под Смоленском. Кто-то резонно замечал, что Жолкевский и его военачальники, оказавшись в Кремле, просто-напросто отнимут власть у Семибоярщины. Кто-то говорил, что если по договору с Сигизмундом на московский трон должен сесть его сын, то это неизбежно приведет к тому, что поляки все едино рано или поздно окажутся в Кремле.

— Покуда Сигизмунд не подписался под нашими условиями, Владиславу не место в Москве, — раздраженно молвил Иван Воротынский. — Тем более ни один из наемников Жолкевского не должен вступить в Кремль. Покуда Сигизмунд не снимет осаду со Смоленска, мы должны разговаривать с Жолкевским как с неприятелем.

— Для нас ныне московская чернь страшнее Жолкевского! — возразил Воротынскому Борис Лыков. — Сегодня посадские меня избили и ограбили, завтра любой из вас может нарваться на кулак или нож хоть в Белом городе, хоть в Земляном. Наши стрельцы с москвичами воевать не станут, а наемники Жолкевского за деньги на кого угодно сабли обнажат.

— У Жолкевского в отряде всего семь тыщ воинов, — заметил Иван Романов. — Этого войска будет явно недостаточно для усмирения московской черни. Посадских и беглых холопов наберется в Москве не меньше тридцати тыщ. Сметет эта орава поляков, и нас вместе с ними!

— Выкатим пушки на улицы и угостим сермяжников ядрами и картечью! — зло проговорил Лыков. — А потом выпустим на эту голытьбу наемников Жолкевского, как свору свирепых псов. Чем больше смутьянов поляжет от польских пик и сабель, тем будет лучше для нас. Иль я не прав, бояре?

После долгих споров было решено пригласить в Кремль гетмана Жолкевского, чтобы обговорить с ним условия вступления сюда польского войска.

— В любом случае это будет временная мера, — сказал Федор Мстиславский, желая воспрепятствовать резким возражениям Ивана Воротынского. — Мы и так сидим как на пороховой бочке. Коль народ поднимется против нас скопом, то без помощи наемников Жолкевского нам в Кремле не удержаться. Лыков прав, стрелецкое войско ненадежно, а наших слуг и верных нам дворян слишком мало, чтобы выстоять против вооруженной московской черни.

Гетман Жолкевский прибыл в Кремль вместе со своими ближайшими помощниками полковниками Гонсевским и Мархоцким. Прекрасно сознавая, сколь шатко положение бояр-блюстителей и тех, кто стоит у них за спиной, Станислав Жолкевский уже был готов к такому повороту событий. Он пообещал Федору Мстиславскому, что польское войско готово встать на защиту бояр, их семей и слуг от любых проявлений враждебности со стороны московского люда. «Войдя в Кремль, польское войско пробудет здесь столько, сколько потребуется для наведения порядка в Москве, — сказал Жолкевский. — После чего мои воины уйдут из Кремля по первому же требованию бояр, с коими я заключаю ныне этот договор».

Соглашение между боярами-блюстителями и гетманом Жолкевским о вступлении поляков в Кремль не было записано на бумаге, об этом не были извещены ни патриарх Гермоген, ни Земский собор, ни местные московские власти. Все было совершено тихо и негласно. Бояре и Жолкевский действовали как заговорщики, сознавая, что ни представители Земского собора, ни патриарх, ни жители Москвы с таким решением Семибоярщины не согласятся.

Наемные и польские отряды Жолкевского вошли в Кремль и Китай-город под покровом ночи без барабанного боя, со свернутыми знаменами. Как писал впоследствии в своих воспоминаниях Станислав Жолкевский, это была его самая великая и самая бескровная победа за всю его ратную жизнь. Понимая, что немногочисленному польскому гарнизону будет очень трудно противостоять жителям Москвы в случае их восстания, гетман Жолкевский через несколько дней уехал к польскому королю в его стан под Смоленском. Жолкевский хотел убедить Сигизмунда оставить Смоленск и поспешить в Москву, где местная знать была готова вручить шапку Мономаха его сыну Владиславу. Жолкевский полагал, что Сигизмунд теперь вполне может и сам занять трон московских царей, не подписывая никаких договоров.

О том, что польское войско разместилось в Кремле и Китай-городе, Василий Шуйский узнал от своего брата Дмитрия, который навестил его в Чудовом монастыре, расположенном на территории Кремля. Постриженный насильно в монахи, Василий Шуйский пребывал в стенах монастыря как узник. Он демонстративно отказывался соблюдать дневной распорядок, по которому жили здешние монахи, не ходил на молебны, не вкушал монастырскую пищу. Здешний игумен в душе был на стороне Василия Шуйского, поэтому он ни в чем его не упрекал, не досаждал ему своими распоряжениями, не заставлял низложенного государя жить вместе со всей братией строго по монастырскому уставу.

К Шуйскому были приставлены стрельцы, которые следили за каждым его шагом, выполняя приказ бояр-блюстителей. Шуйскому было запрещено покидать пределы Чудова монастыря, однако его родственники могли приходить к нему ежедневно. Поскольку Шуйский не притрагивался к монастырской пище, опасаясь отравления, поэтому слуги его братьев каждый день приносили ему еду и питье. Навещали Шуйского и его братья, Иван и Дмитрий, которые следили за самочувствием своего старшего брата. Лишенный заговорщиками трона, Василий Шуйский опять стал популярен в народе. Среди москвичей было немало тех, кто теперь сожалел, что поддался призыву бояр-заговорщиков к низложению Шуйского. Заговорщики не смогли договориться между собой, кто из них станет царем, из-за этого ныне Российское государство пребывало, по сути дела, без высшей власти, напоминая корабль без кормила.

Шуйский был так потрясен услышанным от брата, что в сердцах швырнул на стол деревянную ложку и отодвинул от себя глиняный горшочек с жирным мясным бульоном. Вскочив со стула, Шуйский нервно заходил из угла в угол. От его стремительных метаний по тесной келье испуганно затрепетал желтый огонек светильника.

— Господи, позор-то какой! — бормотал Шуйский себе под нос. — Вот, злыдни безмозглые! Сначала они меня предали, а теперь хотят Русь посадить на польскую цепь. Неужто Господь не покарает этих злодеев за такую ужасную измену! Неужто люд московский смирится с таким унижением?!