Аркадий Савеличев - Столыпин

– На меня, человече?..

Столыпин видел, что продолжать беседу не стоит.

– Слушай, ты, распутный мужик! Может, без одной минуты уже каторжник!

Распутин перестал приплясывать и размахивать руками.

– Слушай, что я скажу…

Вечером, в пересказе, под горькие смешки уже отставленного от дел министра Извольского, это выглядело так:

– Теперь я верю, что он имеет силу гипноза. Думал, россказни! Нет. Он бегал по мне своими белесыми глазами. Какие-то загадочные изречения из Священного Писания талдычил. Бесконечными словесами подавлял волю. Как-то необычно пред моим лицом водил руками. Но я чувствовал, что во мне пробуждается непреодолимое отвращение к этой гадине. Стоим друг перед другом, я его даже присесть не приглашаю. Но понимаю, что он на меня производит довольно сильное моральное влияние. Преодолев себя, прикрикнул на него:

«Если не перестанешь паясничать, я прикажу надеть на тебя наручники!» А он: «На меня, человече?..»

– Наглость неслыханная! Гипноз, гипноз, несомненно. С ним нельзя беседовать: или подчиняться его воле, или бить ему морду. Признаюсь, был недалек от того, чтобы угостить попросту. Но остановился: не много ли чести? И говорю:

«Ты у меня в руках. Даже царь-государь не поможет. У меня на руках такие данные, что я тебя в прах сотру, раздавлю, как гадину! Предам суду по всей строгости законов о сектантах. Но даю тебе выход: немедленно, покинув Петербург, вернись в свое село и больше здесь не появляйся. Мои люди проводят тебя до вокзала и проследят по крайней мере до Урала. Не вздумай шутить, мерзавец! Не вздумай бегать, как раньше. Или в свое село – или в самую темную камеру Петропавловки! А теперь – вон. Недреманное око! – это я уже полковнику, который находился в соседней комнате. – Все слышал? Организуй. Прикажи своим людям, чтоб хорошо проводили».

Возня со «святым чертом» и прочими чертенятами отнимала много времени и сил. Словесные и прочие дуэли давали себя знать. Устал? Поизносился?..

Несокрушимое казалось бы здоровье начало пошаливать еще в 1909 году. Болящая рука – всего лишь житейский анекдот; грудная жаба – серьезнее. Простуживаться как-то умудрялся. Впрочем, почему «как-то»? Одна поездка в Сибирь чего стоила. Да и плутание по финским шхерам здоровья не добавляло; увлечение царя стало и его увлечением. Николай II то и дело убегал от дворцовых дрязг к бесконечной череде островов, вытянувшихся вдоль финского побережья. Когда-то в тех островных лабиринтах флот Петра I впервые пробовал свои паруса, а отлитые из церковных колоколов корабельные пушки настырно терзали борта «владык Балтики» – надменных шведов. У Николая II не было нужды самолично поджигать фитили – соседи шведы стали ручными ягнятами, – да и военного таланта у нынешнего императора не было, но тайно он все же мнил себя флотоводцем. И потому встречи с коронованными собратьями и даже министерские совещания могли устраиваться на его любимом крейсере «Алмаз». Для этих нужд был нужен еще и «Штандарт». От Царского Села до Кронштадта на шлюпах, а там – сам себе адмирал. Хочешь в Гельсингфорс, хочешь в уютные шхеры, а то и в Ревель меряться коронами с морскими соседями. Так царская волна увлекла и премьера.

То на встречу с германским императором Вильгельмом, то с английским королем Эдуардом, то еще с кем-нибудь. Почему бы на свежем морском воздухе не поговорить?

Столыпин, разумеется, не разглядывал, как был одет флотоводец Николай, но сам любил пофорсить в белом, продуваемом всеми ветрами мундире. Что говорить, при его прекрасных росте и фигуре шли ему белые летние кителя. Когда целуешь ручку королеве, не только петухом – орлом на крыло взлетишь. Вот, довзлетался!.. Лежи в постельке, под пуховым одеялом.

Бывало, раньше в помещичьем Колноберже в раннее росное утро он мог лихо прокатиться на легких дрожках по своим владениям… а теперь вот год назад подхватил крупозное воспаление легких и был упрятан врачами в крымскую Ливадию. В разгар таких реформ Бог не попустил отдать ему душу, но грудная жаба не лучше…

Ольга Борисовна стояла у изголовья кровати:

– Милый Петро! У тебя сколько деток? Отлежись дома. Сдался тебе этот Зимний!..

Дома было хорошо. Он знал, что правильно сделал, когда завел собственный домишко на Фонтанке о трех прекрасных этажах. Царский Елагинский дворец оставался на лето да разве что на осень, зимой же – ты у себя дома!.. Было ведь и предчувствие: не вечны царские милости…

– Оленька? Как же я останусь дома, если у меня грядет совещание по Западному краю?..

Слезы в ответ.

– По нашему краю. Там и Колноберже, и Машино гнездышко…

Ну чем не довод? Маша, старшая дочь, стала Марией фон Бок, у нее появилось свое гнездо в том же Ковенском уезде. Уж если не для всей России – для себя-то можно порадеть?

Довод, который мог убедить любую женщину. Только не Ольгу Борисовну, урожденную Нейдгардт. Но она слишком хорошо знала своего суженого.

Вначале служба – потом семья.

Вначале дело – потом безделье.

И уж тем более какая-то хвороба…

– Оленька, совещание так себе, но мое присутствие необходимо. Мало что и премьер, так еще и ковенский помещик. Чего доброго, опять в неуважении к полякам обвинят – то бишь в национализме русском… Нет более страшного преступления!

Она видела, что слезы не помогут. Мигнула заглядывавшим в двери дочерям. Те знали, что делать. В пропахших лекарствами, уже для него привычных апартаментах опять ночевал доктор Карл Иванович. Конечно, за ним могли бы сбегать хоть Лена, хоть Ара, но закулдыбала-то все-таки Наташа. Во-первых, она упорно училась ходить, во-вторых, кого же не тронет столь самоотверженная привязанность? Не учла только Ольга Борисовна: на своих полуногах Наташе быстро не обернуться…

Пока свирепый Карл Иванович одевался спросонья, пока ополаскивал лицо да по-стариковски ругал «болезную», чтоб не слишком трудила ножки, уже картинку он застал уморительную: в подушку плакала Ольга Борисовна, в сторонке, обнявшись, сгрудились дочки, камердинер облачал верхнюю часть Петра Аркадьевича, а рядом в щегольской кожаной куртке стоял шофер и докладывал:

– Петр Аркадьевич, я машину загодя прогрел… так что в салоне теплынь-тепло…

В довершение всего в распахнутые из гостиной двери ворвался Аркаша на своем лакированно-деревянном авто и задергал шофера за куртку:

– Дядя Шофря, и я… и меня покати! С ветерком, дядя Шофря!

А сам Петр Аркадьевич пытался поймать ухо сына:

– Сколько раз тебе говорить: не шофря, а шофер! Вот уж поймаю негодника!..