Аркадий Савеличев - Столыпин

Затем поспешил скрыться в глубине кабинета. Может быть, ложь и во спасение, но противно…

Масла в огонь подлил брат Александр. Он был авторитетным журналистом «Нового времени» и мог ни с кем не советоваться в своих воззрениях, кроме, разумеется, главного хозяина Суворина. А хозяину нужен был тираж газеты – как он мог отказать в такой публикации? Так и появилась статья «Беседа» («У Григория Распутина»). Неплохо было бы посоветоваться с братом о своевременности такой публикации, да куда уж там! Хлестко. Ярко. Откровенно. Александр только похмыкивал да попивал коньячок, когда Петр ворчал:

– Ты сам это стряпал? Или кто другой?

За «стряпню» Александр не обиделся, привык уже к журналистскому цинизму.

– Что, вкусно? Доподлинное откровение.

Столыпин собирался говорить на эту тему с государем, но, разумеется, не столь развязно. Теперь следовало подождать – как там аукнется. Николай II знал, что Александр Столыпин стал правой рукой Суворина в «Новом времени». А газета была правой, хоть и грязноватой рукой самодержавия. Что же, теперь руки поменялись? Поддерживал салонные сплетни, били-то ведь прямо по царской семье. Хуже некуда!

А брат Александр и под царским оком чувствовал себя королем.

– Дар спасения женщин, через унижение, обрел в себе старец еще задолго до своего появления в царских чертогах. В родном селе Покровском. Туда стекались из высшего света именитые и богатые паломницы. Баб ожиревших будоражил слух о чудодейственном кобеле…

– Знаю, – перебил его брат Петр, потрясая газетой. – Откровения-то – неуж он сам изрекал?..

Александр усмехался в знак своего полнейшего удовлетворения.

«Я видел их гордость, – своими блудливыми устами говорил Григорий. – Они считают себя превыше всех… Золото, бриллианты и деньги туманили их ум… Ходили как павы… Думали, что весь свет для них… Все остальные ничто… Я полагал, что надо их смирить… унизить… Когда человек унизится, он многое постигает… Я хотел, чтобы они пережили все это… И вот в этом диком заблуждении я заставил их идти с собой в баню… Их было двенадцать женщин… Они мыли меня и перетерпели все унижения…»

– Больно красно говорит у вас этот неотесанный мужик! – в очередной раз перебил Петр.

– Да у нас газету закроют, если все его матюги напечатать, – парировал Александр. – Сам понимаешь, многоточиями заменили.

Многоточиями заменял и Петр Столыпин свои сумбурные мысли. С ними нельзя было идти к царю. Что, премьер-министру еще и в постельные дела мешаться?..

Главной путеводительницей по дворцу была фрейлина Вырубова. А случай сам шел в руку: Анна Вырубова пострадала при железнодорожной катастрофе между Петроградом и Царским Селом. И будучи в бредовом состоянии, повторяла лишь одно:

– Отец Григорий, помолись за меня!

Само собой, послали за Распутиным. Лично графиня Витте, супруга еще не так давно всесильного премьера, приехала к старцу. Узнав от нее о тяжелом положении Вырубовой, Григорий тут же стал собираться. На ту пору не было в его распоряжении казенного автомобиля. Графиня Витте усадила старца рядом с собой на сиденье, своими всхлипами еще более нагнетая обстановку. Прикатили прямо в приемный покой царскосельского лазарета, куда была доставлена Вырубова. В палате уже находились государь с государыней – какая честь! – и отец Анны. Войдя в палату без разрешения и ни с кем не здороваясь, Распутин подошел к Вырубовой, взял ее за руку и громко повелительно сказал:

– Аннушка! Проснись, поглядь на меня, любовь моя!

По своему обыкновению, он начал целовать и обнимать болящую, повторяя:

– Любовь – да не умрет… не умрет!..

От умиления ни государь, ни государыня не замечали непозволительной бесцеремонности. «Друг семьи», как его открыто называли, мог делать во дворце все, что хотел. Анну, полуобнаженную и прикрытую лишь простыней, он подхватил на руки и прижал к груди. И тут Вырубова открыла глаза, улыбнулась и сказала:

– Гришенька, это ты? Слава Богу! Любовь не умирает…

После рассказов графини Витте в светских кругах эта сцена стала святой легендой. Как было газетчикам не подхватить такой душеспасительной байки?..

Конечно, злословить о самой Александре Федоровне журналистская братия не решалась. В кафе и чайных довольствовались анекдотцем о некой великородной дочке, Ольге. Маман любила молиться в спальне, где тоже были иконы, с одним святым старцем, и все бы хорошо, да однажды он вытурил ее из спальни и сказал:

«Сашка, надоела мне твоя буженина. Подавай на десерт Ольгу!» Ну надоела, так надоела. Ольга так Ольга. Но та по своей необразованности после десерта возьми и спроси: «Маман, что такое ляшки?» – Та изумилась: «Когда ты это, глупая, узнала?» – «Во время десерта, маман». – «Так что вы делали-то?» – «Беса, маман, гоняли. Он в ляшки-чашки заскочил…»

Столыпина мало интересовали анекдоты. Но насторожила последняя фраза из злополучной «Беседы»:

– «Меня царским лампадником зовут. Лампадник – маленькая шишка, а какие большие дела делает!.. Захочу, так пестрого кобеля губернатором сделаю! Вот каков Григорий Ефимович».

Это уже походило на правду. Не зря же графиня Витте приезжала на личном автомобиле за Гришкой. Казалось, предшественник Столыпина, которого он, впрочем, очень уважал, после отставки ушел в небытие. Ан нет! Вдруг всплыл опять и стал членом Государственного совета. И по какой-то непонятной мстительности постоянно рубил все нововведения своего упрямого последователя…

Столыпин чувствовал, что между ним и Николаем II медленно растет какая-то непроницаемая стена. Не из дерева, не из камня, не из новомодного железобетона, но просвета не было. Самое загадочное, что и темноты-то настоящей не ощущалось. Так, сумерки белой ночи. Разве она отделяет человека от человека? Просыпаясь в тревожной бессоннице, он выходил неслышно – тем более что спальни с женой, увы, были уже раздельные, – в мягких домашних туфлях на чистый песок садовой дорожки и удивлялся: «Да вот же она, вся насквозь просматривается!» Часовой от ограды парка тоже видел его, отвешивал молчаливый поклон. Вот так и ходить бы целую ночь, сгоняя какую-то черную пелену с глаз, но уставали ноги и возникала одышка. Что толку всматриваться в невидимую даль? Дальше своего служебного кабинета он ничего не видел. Даже в мыслях. Все затиралось в непроницаемую сумеречь. Жена, дети, царь-государь… да и Россия, наконец! Все это неразделимо. Все это его жизнь. Все это его личное. Он давно не отделял малое от великого, судьбоносное от сиюминутного. Если в своей спальне вскрикнула сквозь девичий сон несчастная Наташа, он слышал и плач такого же несчастного царского наследника. Хотя эка беда! Не на бомбу же нарвался, а всего лишь на сучок в царскосельском саду. Но больной гемофилией царский отпрыск вызывал тот же душевный отклик, что и собственная истерзанная дочь.