Марина Кравцова - Княжна Тараканова: Жизнь за императрицу

Хрустнули ветви за спиной, откуда-то справа послышался шум, и вдруг… Резкий залихватский свист в глухом посвисте ветра резанул слух, приведя Сергея в состояние какого-то изумленного недоумения. «Нет-нет, этого не может быть!»

С полдюжины мужиков и парней верхом явились из ниоткуда, как в страшной сказке, и дикая, бессмысленная сила обрушилась на Сергея, желая раздавить, уничтожить его. Привычка сработала мгновенно. Он с лязгом выдернул саблю из ножен, обрушил удар на ближайшего противника. Но то, что он с легкостью проделывал с не меньшим количеством сарацин на поле боя или во время партизанских вылазок, здесь, в полутьме старого леса, словно заколдованного против него, оказалось невозможным. Гибель товарища разъярила лихих ребят, Сергей не успел и глазом моргнуть, как кто-то накрепко схватил его сзади за плечи, стягивая с седла, саблю выбили, а кисть правой руки вдруг зажглась страшной болью и окрасилась в тяжелый красный цвет… Мужики уже крутили ему руки назад, на что раненая кисть отзывалась волнами пульсирующей боли. Было страшно, но в страхе Сергей уже чувствовал тупое фаталистическое равнодушие: будь что будет. Душа, исстрадавшись, устала…

В барском доме хозяйничали бывшие холопы. Васильевский особняк не был покинут господами, как ишимовский: молодого барина повесили, старого – закололи вилами, и лишь жене молодого Васильева удалось сбежать в одежде своей дворовой и благополучно достигнуть городка. Ничего этого Сергей не знал, но дико ему было видеть знакомый дом, куда он не раз в юности наезжал с визитами, запустелым, разграбленным, перевернутым вверх дном, и это печальное зрелище еще усилило тяжкое ощущение нереальности всего, что происходит.

Его втолкнули в двери просторной светлой горницы, в которой он узнал комнату своего знакомца Васильева. Ныне здесь расположился атаман Ермил, Тимофеев сын, отставший со своим отрядом от войска Пугача и быстренько «наведший порядок» в имении своих господ Васильевых, а заодно и соседей-помещиков.

Был Ермил Тимофеевич худ, длинен как жердь, носил янычарскую бурку, неведомо где раздобытую, а рябое лицо украшали казацкие усы. Взгляд имел страшный, от которого трепетали его ребята, тоже нехилые молодцы. Сергей со связанными руками стоял перед сидящим хамом, и вот тут-то дворянская гордость, делая в сердце быстрые острые уколы, стала понемногу прояснять его чувства. Волна негодования поднялась в душе, и он едва не потерял сознания от резкого прилива крови к голове и вискам. Его замутило, и что-то больно сдавило горло. Глаза Ошерова встретились со злым взглядом Ермила.

– Кто таков будешь? – прикрикнул Тимофеевич.

Сережа усмехнулся и молчал, но так многозначительно, что Ермил, глядя в его лицо, почувствовал, что свирепеет.

– Чего молчишь, кому не отвечаешь? Ты знаешь, что я самого государя Петра Федоровича енерал?!

Сергей плюнул в его сторону.

Ермил поднялся, и Ошеров едва устоял на ногах от удара в лицо.

Большая гостиная, когда-то прелестная, светло-зеленая, вся в розах и амурчиках, вся в мелких безделушках в наивном подражании столичной моде, теперь казалась разбитой, словно хрупкая хрустальная ваза. Вечерело. Стемнело рано, по-осеннему, но новые хозяева не торопились зажигать огонь. В полумраке бородатые лица Ермиловых людей казались Ошерову страшнее, чем хари демонов на картине Страшного Суда в приходской церкви. Он сидел на стуле, откинувшись на обитую бархатом спинку, правая рука в запекшейся крови, кое-как замотанная грязной тряпицей, бессильно повисла. Рыжий парень чуть ли не силой совал ему в губы край стакана, наполненного вином.

– Пей, ваше благородие, а то ты, гляди, совсем сомлеешь, а нам енерал наш велел доподлинно разузнать, кто ты таков есть. Чего молчишь-то, как язык проглотил?

– Да что ты с ним возишься, недотепа! – взвился молоденький паренек. – Прочь поди от него, я сам с господином охфицером потолкую!

Он зажег свечу и поднес ее к самому лицу Ошерова. Сергей почувствовал жар пламени, поднял воспаленные глаза. Перед ним было совсем юное лицо, бледное, с маленькой аккуратной бородкой, искаженное глухой злобой. Веки парня с белесыми ресницами были красными, припухшими, словно от слез или долгого пьянства. Огонь свечи отражался в жгучих темно-серых глазах, в которых стояла такая боль, что Сергей подивился и даже нарушил свой «обет молчания», хотя и клялся себе, что никто из хамов его речи не услышит.

– Ты что это?! – воскликнул он.

Парень жестко усмехнулся.

– Даже похож! – прошептал удовлетворенно.

Сергей ничего не понимал, но ощутил вдруг, что вот она, настоящая опасность – смертельная. Ему захотелось жутко закричать и броситься бежать, куда глаза глядят. Он не боялся смерти – он боялся боли в мужицких глазах, боялся того, чего не понимал. Парень вдруг с размаха бросил свечу на землю. Огонь потух, все вокруг померкло, и резкий переход к темноте еще сильнее подействовал на расстроенные нервы Ошерова. Только последним усилием воли, благодаря природному упрямству, он заставил себя остаться на месте. А парень тем временем возвышался над ним, как судия, имеющий право карать и миловать.

– Что, ваше благородие, – насмешливо прозвучал его молодой чистый голос. – Потолкуем?

Сергей покачал головой.

– Не о чем нам толковать.

– Будто бы? А може, и так, и впрямь нечего. Кабы атаман наш не помыслил, что ты лазутчик из города посланный… Говори живо, не тяни, куда и зачем путь держал!

Сергея словно прорвало.

– Я вам, сволочам, ответ давать не намерен! Вы с царьком вашим самозванным, вором Емелькой, с женщинами да девочками воюете, никого не жалеете. И чего ради! Дабы всласть барским добром поживиться…

Он ждал нового удара в лицо, но парень странно молчал, глядел на Ошерова в упор, не отрываясь, и даже в темноте Сергей почувствовал, что взгляд его пронзителен и страшен.

– Тебе ли, барское отродье, – прошипел тот наконец, – нас поносить?! С девочками, говоришь, воюем? Так слушай: была у меня невеста, Аксютка, красоты писаной. Любили мы с ней друг дружку, уже и сладилась все, свадьбы ждали, когда мясоед подойдет. А тут, как пост был уж на исходе, заявился из стольного города, из полка, барин молодой, принесла его нечистая! Всем с тобой схож, тож охфицер, и в кудрях черных, и лицо сухое. Ну, и углядел мою Аксютку. Не знаю, как уж он там к ней подлаживался, только добром она к нему не пошла. Велел силой привести. Она вышла поутру за водой, скрутили ее у колодца, доставили… А потом… бабы видели, как выбежала, обезумевшая совсем, с лицом страшным… А вскоре нашли ее в сарае, из петли вынули… – он замолчал.