Марина Кравцова - Княжна Тараканова: Жизнь за императрицу

– Господи, Сережа… Что такое с вами, голубчик? Вот уж не чаяла нынче свидеться, думала, вы турок бьете! А я-то… Я вдова теперь. Павлушу моего… злодеи повесили.

Сергей ахнул.

– Как, Павла?..

– Да. И свекра моего убили. Я вырвалась чудом из разбойничьих лап, бежала сюда, добрейший Антон Яковлевич дал мне пристанище. Что дальше-то со всеми нами будет, Сергей Александрович?!

Она разрыдалась.

– Матушка, да полно вам! – принялся утешать Антон Яковлевич. – Вера Николаевна, пройдет гроза, разобьют Пугача, все тяжкое забудется, и вновь мы заживем припеваючи. Верьте мне, голубушка! Замуж вас выдадим…

Вера замахала руками.

Вернулась отходившая куда-то Настюша, что-то шепнула отцу.

– Сергей Александрович, – сказал комендант, – вам надо лечь, на вас лица нет. Потом вы все нам расскажете. Настенька уже распорядилась, умница. Пойдемте, сударь мой.

Сергей, еле державшийся на ногах, последовал за комендантом. Едва присев на кровать, почувствовал, что голова кружится и наваливается тяжелый непреодолимый сон.

– Мне нужно лекаря, – прошептал Сергей. – Но… потом. А сейчас… спать…

Потянулись длинные, однообразные дни. Выздоравливал Ошеров быстро. Больше всего его беспокоила правая рука, он боялся, что уже не сможет, как прежде, владеть оружием, но, на его счастье, рана оказалась поверхностной. Зато с левой были какие-то нелады. Врач заверил, что и это скоро пройдет. Но с уменьшением страданий телесных все острее становились душевные муки. Сергей с каким-то упорным душевным самоистязанием сам постоянно вызывал в памяти образы дорогих людей, навсегда потерянных, и, как часто бывает в подобных случаях, все сильнее чувствовал себя перед ними виноватым. Терзаясь, он не замечал внимательных глаз Верочки, вызвавшейся за ним ухаживать, глаз, в которых рядом с печалью уживалась робкая надежда. Ему и невдомек было, что измучившаяся женщина, кажется, нашла в нем свое утешение…

Скоро он почувствовал себя настолько окрепшим, что мог уже, отблагодарив добрых людей, съехать от них. Но куда было деваться? Все стало безразлично, ничего не хотелось. О возвращении на войну Сергей и не подумал, словно все, что так волновало прежде, осталось в другой какой-то жизни, а сейчас надо начинать все сначала. Но ему не хотелось ничего начинать…

Наступила зима. Однажды он вышел на крыльцо в одном кафтане, без шубы и шапки, и сладко вдыхал воздух, свежий от мороза, в котором ощущалось что-то, будто бы смутная надежда на возрождение будущей жизни. К лицу то и дело прикасались ледяные звездочки-снежинки, замирали на воротнике…

– Сергей Александрович! – услышал чистый голос за спиной. Обернувшись, увидел Веру, которая смотрела на него с беспокойством.

– Сережа, что же это вы? Даже без шубы! Простынете.

Ошеров посмотрел на нее пристально, поймал красноречивый взгляд. Вот тут-то в один миг припомнилась вдруг тысяча мелочей, и Сергей догадался о том, что женщина и не пыталась особо скрывать…

– Пойдемте в дом, Вера, – пробормотал Ошеров, отводя глаза.

Они прошли в маленькую гостиную, сели рядом на диван. Пылал камин, за окном шел снег, в комнате было так уютно… Вера сидела, потупившись. Сергей, решив обязательно объясниться, мучительно раздумывал, с чего бы начать.

– Вера Николаевна… нам надо… пора… поговорить, – он сбился и замолчал, но сам голос его, глухой, взволнованный, видимо, сказал Вере о многом. Она затаила дыханье, ждала продолжения и, интуитивно догадываясь, каким оно будет, едва сдерживала слезы боли и стыда. – Я не имею слов благодарить вас… – вновь начал молодой человек, отводя взгляд.

– Не надо! – прервала его Вера. – Мы поняли друг друга, не правда ли?

– Верочка, простите! – вскрикнул Сергей. – Я не хотел…

– Это я во всем виновата. Господи! – она глухо, мучительно зарыдала. – Ведь несколько месяцев всего лишь… как Паша…

Сергей нежно поцеловал ее дрожащую руку.

– Простите меня. Умоляю, простите! Я хочу уехать, попрощаемся же сейчас, Вера Николаевна. Не сердитесь, не грустите, не поминайте лихом. К вам еще придет большое счастье…

Он не любил ее! Что тут можно было поделать?

Екатерина ничего не понимала. Не понимала, за что Господь так жестоко бьет Россию? В победоносном окончании войны с Турцией уже никто не сомневался, но внезапно разгоревшийся пожар крестьянской войны, затянувшейся, собравшей многие народные силы под знаменем «государя Петра Федоровича», потребовал открытия уже внутреннего фронта. Страна была совершенно обессилена. Пожелай сейчас та же Швеция развязать с Россией войну, и бери нас голыми руками. Екатерина на людях, как всегда, старалась держаться спокойно и уверенно, делая вид, что все трудности ничтожны и разрешимы, в письмах к Вольтеру насмешливо титуловала Пугачева «маркизом». А потом неожиданно теряла сознание. Роджерсон вновь ругал ее и велел поберечься, а Екатерина молча смотрела, как на белоснежном платке, который она прижимала к носу, расплывается огромное кровавое пятно…

В эту ночь Екатерина не спала. Словно прорвалось что-то в сердце, раскрылось неведомое. Воспоминания поднялись неудержимой волной, накатывались, накатывались на нее… День ее торжества – императрица всероссийская выступает впереди войск, а ошеломленный юный конногвардеец не сводит с нее удивительных светлых глаз… Вот он, уже камер-юнкер, отчаянно и дерзко признается ей в любви в переходах дворца… Он пришел к ней прощаться перед уходом на войну. Один глаз закрывает повязка, другой глядит на нее умоляюще и нежно. «Счастлив буду жизнь свою положить за Отечество на полях сражений… за имя Ваше». И вот уже прославленный доблестью воин вновь ненадолго в Петербурге. Уже не юноша – муж. Строже стал… и прекрасней. И глядит на нее с прежней мальчишеской робостью, но вновь пробудившееся страдание затемняет ясность глубокого взгляда… Да, двенадцать лет.

Он умен и не поддается на европейские обольщения. Он поможет ей в незримом противостоянии против хитрого Панина. Сейчас, когда Пугачев еще лютует и война не кончена, русской императрице необходим как воздух сильный, верный помощник, человек великих способностей. Он есть. Не для нее ли, Екатерины, и создал его Господь?

– Гришенька! – прошептала женщина и удивилась, как по-новому, свежо и прекрасно, прозвучало это давно привычное и любимое имя.

«Господин генерал-поручик и кавалер, – читал Потемкин, застрявший под осаждаемой Силистрией. – Вы, я чаю, столь упражднены глазением на Силистрию, что вам некогда письма читать; и хотя я по сю пору не знаю, преуспела ли ваша бомбардирада, но тем не менее я уверена, что все то, что вы сами предприемлете, ничему иному предписать не должно, как горячему вашему усердию ко мне персонально и вообще к любезному Отечеству, которого службу вы любите. Но как с моей стороны я весьма желаю ревностных, храбрых, умных и искусных людей сохранить, то вас прошу по пустому не вдаваться в опасности. Вы, читав сие письмо, может статься сделаете вопрос: к чему оно написано? На сие вам имею ответствовать: к тому, чтобы вы имели подтверждение моего образа мыслей об вас. Ибо я всегда к вам весьма доброжелательна. Екатерина».