Евгений Сухов - Кандалы для лиходея

– Да.

Жила она в мужнином доме недалеко от барского дома, все бабьи работы исполняла исправно, как и прочие иные селянки, однако телесами не добрела и жирком бабьим не зарастала: сказывалась княжья порода.

Любил ли ее Семен, о том неведомо, но то, что она не любила его, а просто терпела, про то известно точно. А как-то однажды ей навстречу попался управляющий Козицкий. Настасья поздоровалась. И взгляды их встретились. На какое-то мгновение им обоим показалось, что они хорошо знают друг друга, просто давно не виделись. Так между ними протянулась ниточка, которая могла либо порваться через малое время, либо привязать их друг к другу.

Ниточка эта не порвалась. Напротив, она крепла с каждым днем. Несколько раз Настасья делала так, чтобы попасться навстречу Козицкому. Во вторую свою встречу они перемолвились ничего не значащими фразами, а на третью уже разговаривали, как близкие друзья.

А потом умерла бабка Дуняша. Как-то совсем неожиданно, в одночасье. И не болела ничем, просто вечером легла спать, а утром не проснулась. Верно, вышел отведенный ей Богом срок.

Схоронили бабку. И Настасья почувствовала одиночество. Семен был не в счет, поскольку единения с ним она никогда и не чувствовала. Из разных они были миров. И почти никогда ни о чем не говорили, когда оставались вдвоем. Он вообще был молчун, этот Семен Чубаров.

И Настя затосковала. Она не принялась пить горькую, как ее матушка, заливая тоску водкой; не впала в веселое отчаяние, когда на все наплевать, даже на саму жизнь. Жить Настасья хотела, но не так, как жила с Семеном. Вырваться из села навсегда, из этой размеренной жизни, где ничего не происходит и которая проходит, как один сплошной день без солнца и радости, – вот что стало заветной мечтой Анастасии. Она, как и ее мать, захотела жизни иной, полной света и красок. И чтоб ни в чем себе не отказывать. Ведь живут же так другие. А чем это таким они больше заслуживают счастья и радости, нежели она? Прочь из села к беспечной и веселой жизни, без всех этих гусей, коз и кур и сопения Семена в редкие минуты их соития, никакой особой радости ей не доставляющие. Помочь в осуществлении этой мечты мог лишь один человек – управляющий Козицкий…

Это не он пригласил, а она напросилась побывать в барском флигеле, где проживал Козицкий. Они пили чай, она немного рассказала о себе, умолчав, что приходится внучкой князя Ружинского-Туровского, он умолчал, что вороват, за что и был изгнан с прежнего места службы. Впрочем, говорить им об этом и не было нужды. Настасья поняла, что с Козицким можно договориться о многом и догмами морали он не сильно обременен. Козицкий понял, что перед ним не простая крестьянская девица, которая явно себе на уме, и что она вполне может скрасить его одиночество, естественно, потребовав взамен что-то существенное. И он готов ей это предоставить.

Это была не любовь. Это был договор, соглашение, условия которого негласно согласились блюсти обе стороны. Что ж, между мужчиной и женщиной бывает и так. Более того, подобный договор между ними может быть крепче иной любви. Ведь любовь проходит, а договор может быть бессрочным. Вот только что было делать с Семеном? И скоро Настасья придумала…

Село Павловское славилось своими грибными местами, причем у каждого дома были свои. Каждая семья ходила только на свои делянки и на чужие не претендовала. И не то что потом скандал может произойти или неудовольствие, а так уж было заведено, и нарушать заведенный порядок, который всех устраивал, не было никакого резону.

Было такое место и у Семена Чубарова. Настасья о нем знала, поскольку несколько раз ходила с ним вместе по грибы с лукошком.

Участок был небольшим, но богатым подберезовиками, белыми и чистыми, без червя, маслятами. Встречались по осени белый груздь и волнушка. Хрупкую волнушку когда брали, когда нет, а вот мясистого груздя стороной не обходили, поскольку в засоле это такая закуска, которой лучше и не придумаешь. И с картошечкой вареной его за милую душу принять можно, и под водочку соленый груздь идет весьма славно.

Вот как-то Настасья и высказалась Семену, что грибков свеженьких ей уж шибко охота. Тот вроде слова жены мимо ушей пропустил – как хочется, так и перехочется, – так Настасья назавтра тоже повторилась, и на послезавтра. Ну, как бы мимоходом. И так раз за разом. Капля, она, как известно, и камень точит, а слова людские в человечью душу еще пуще западают. И ростки нужные для говорящего всегда пускают. Так и получилось.

Наконец пошел Семен по грибы. Будто бы сам решил. А в действительности это слова Настасьи свое дело сделали. Но это неважно. Пусть думает, что он по своей воле в лес по грибы отправился. И все пусть так думают, чего Настасья и добивалась. Чтобы потом, когда Семена хватятся да полицейское расследование начнется, на нее даже тень-полтень не упала. А то ежели будут знать, что это она мужа упросила в лес по грибы идти, так небольшое подозрение на нее упасть может…

Ушел Семен. А минут через сорок и Настасья в лес на чубаровское место собралась. Вышла незаметно, чтобы никто не приметил, шла путями окольными, сделав для верности полутораверстный крюк. Скоро на место вышла. Искала недолго: почти враз углядела спину Семена, который на корточках сидел, грибы срезая. Подошла тихонечко со спины – ни один сучочек сухой не хрустнул, и веточка не шелохнулась, – достала из-за пазухи прут железный толщиной в два пальца, загодя припасенный, размахнулась и изо всей силы ударила Семена по голове.

Ойкнул мужик. Повалился на бок. Прислушалась Настасья – дышит. Тогда она ударила еще раз и еще. Снова прислушалась: дыхания уже не было. Пощупала пульс – не бьется жилочка. Все. Вздохнула Настасья, зашла к убиенному мужу с головы, подхватила под мышки и потащила. Саженей тридцать пришлось ей его тащить, упарилась вся, покудова к яме, ветками прикрытой, не дотащила. Могила эта была для Семена, выкопанная Настасьей недели три назад.

Свалила Настасья Семена в яму, прут окровавленный туда же бросила, закапывать стала припрятанным совочком. Набросает в яму земли слой – притопчет, набросает другой – снова притопчет. А как сровнялась яма с остальной землею, ушла в заросли и вернулась с кусками вырезанного дерна и прикопала его на засыпанную могилу, так что со стороны и незаметно. Место как место, каковых в лесу хоть пруд пруди. Оглядела еще раз уже глазом остывшим, что-то подправила в травинках, иголок еловых накидала, да и пошла себе обратно. Так же, окольно, чтоб никто не заприметил, что она из лесу выходит.

И ведь получилось…

Заснула Настасья только под самое утро. Воспоминания навеяли какие-то непонятные тяжелые сны, в которых была и бабка Дуняша с круглыми, как у кошки, глазами; и мать, заиндевелая и скрюченная, поджавшая к животу колени; и Семен с кровоточащей раной на голове и перекошенным ртом, и Козицкий, который почему-то подвывал по-собачьи, выставив в окошко лицо.