Ирина Измайлова - Собор

Огюст махнул рукой:

— Ты все же не в себе, Тони. Сальери Моцарта не травил, это только легенда, и притом ни на чем не основанная. Хорошо же, пошли к тебе. Но в шесть я должен быть в Академии.

— Будешь. Я тебя не задержу.

Они расстались лишь поздним вечером. Как будто пелена забвения упала с их глаз. Они вспоминали прошлое и, вспоминая, молодели, переживая вновь свои юношеские восторги, ошибки, надежды.

В бокалах богемского хрусталя дрожало золотое вино, свечи плакали полупрозрачными слезами, трещали поленца в камине, и два человека, прожившие жизнь врозь, беседовали, как если бы никогда не разлучались, как если бы только вчера один спас жизнь другому, а другой заразил его навсегда жаждой творчества…

За окнами давно сгустились сумерки, завыла петербургская метель, и в них потонул город, который они строили, — воплощение их мечтаний, завершение их пути.

Мокрые коричневые листья отрывались от ветвей под ударами дождевых капель и, тихо плача, падали. Они уже сплошь покрыли землю, под ними исчезли дорожки, угас тусклый блеск мраморных памятников. Но листья и сами погасли, утратили былой сентябрьский огонь, и лишь на вершине клена еще тлели непокорные красные искры, но их уже заливала, топила вместе с дождем коричневая патина октября.

Наступал вечер. Католическое кладбище совершенно опустело, да на нем и в полдень не бывало людно.

Элиза шла по невидимой, но слишком привычной уже дорожке, немного подобрав с боков платье, чтобы не вымочить его подола в набухшем от дождя лиственном ковре. За знакомой белой оградой, возле надгробия из светлого мрамора с фигуркой маленького плачущего ангела, на мокрой скамейке она увидела того, кого искала. Огюст сидел, весь подавшись вперед, опустив плечи, так что в спине его угадывалась незнакомая сутулость. Его голова была не покрыта, и капли дождя сползали по тонким серебряным прядкам уже почти не вьющихся волос. Он смотрел прямо перед собою, но не на мраморный памятник, не на вызолоченную надпись в овале «Луи Рикар де Монферран. 1825–1830». Взгляд Огюста скользил мимо памятника, улетал прочь, вдаль от кладбища. За пределами видимого он искал то главное, что сейчас занимало все его мысли, и Элиза знала, что он думает не о прошлом, видит не хрупкое личико умершего сына, а совсем другое лицо, не менее драгоценное.

Она вошла за ограду, раскрыла свой зонтик и села рядом с мужем, прикрыв его голову от дождя.

В первую минуту он ее не заметил. Приподняв голову, он прищурил тяжелые веки, его губы задрожали, и он прошептал еле слышно, но с невыразимой тоской:

— Мишель, Мишель!

Элиза не удивилась, потому что знала, о ком он думает.

— Он жив, Анри! — тихо сказала она.

Огюст вздрогнул, обернулся.

— Зачем ты пришла сюда? — привычным резким тоном спросил он.

Мадам де Монферран подняла мокрую вуаль, отбросила ее назад и усмехнулась:

— Ты спрашиваешь меня, зачем я пришла на могилу нашего сына?

Он смешался, отвернулся:

— Прости, Лиз. Но ты ведь пришла не к сыну. Ты пришла из-за меня. Откуда ты узнала? Я никому не говорил, куда иду.

— А я никого и не спрашивала. И я не в первый раз тебя здесь застаю, Анри. Но прежде я уходила, чтобы ты не рассердился на меня, а сегодня идет дождь… И потом, ты ведь тоже пришел не к Луи. Ты хоронишь живого! А это грех. И так нельзя.

Огюст покачал головой:

— Нет, я его не хороню. Но мне страшно, Лиз! Я виноват в том, что он уехал… Кажется, и Алеша винит меня!

— Неправда! — воскликнула Элиза. — Я знаю — неправда. Вы оба все равно бы его не удержали. Но поверь мне, Анри, Миша жив. Не понимаю, откуда я это знаю, но только это так.

Огюст молча придвинулся к ней, взял из ее руки зонтик, заслонил ее от дождя и вдруг тихо опустил голову на мокрое плечо жены. Потом медленно, как-то неуверенно произнес:

— Когда он уехал, я вдруг почувствовал, как много у меня уже позади, Лиз. Сил почти не остается, а их нужно теперь больше, чем раньше!. Если его убьют, не знаю, как смогу я выжить… Этот мальчик — мое будущее на земле. Понимаешь, Лиз, будущее!

— Я знаю, милый, — прошептала Элиза, лаская эту покорно склоненную к ней голову. — Я знаю. И я знаю, что он будет жить.

Не в первый раз они говорили о Мише. Вот уже больше года они ждали его с войны.

Трагическая для России Крымская военная кампания началась осенью 1853 года. Недолговременные победы сменились поражениями: выступившие в поддержку Турции английские и французские войска были вооружены и подготовлены лучше русских, действовали они стремительнее и согласованнее.

Русский император, непреклонный Николай, затевая ненужную войну с Турцией, обернувшуюся войною против Европы, будто позабыл, что стремление овладеть или хотя бы командовать миром неизбежно заканчивается гибелью, что уж ежели он сумел на какое-то время диктовать Европе, то ни в коем случае нельзя с ней схватываться, не то последует противодействие, да такое, какого ему не сокрушить уже силами своей громадной, забито-покорной, но отяжелевшей от муштры и рабства страны.

Два года поражений открыли перед Николаем истину. Потрясенный русский царь увидел, что все тридцать лет его железного правления, направленного на создание державы-повелительницы, державы-тирана, идут прахом, ибо насилие давно перестало быть движущей силой мировой политики и война, даже будь она победоносной, никогда не вознесет того, кто ее начал, надо всеми остальными, ибо народам осточертели завоеватели и никому уже не хочется владеть тем, что ему прежде не принадлежало, а стало быть, и не было нужно.

Разбитая, вконец разоренная войною Россия клокотала изнутри нарастающей глухой яростью. Народ еще не роптал, но все понимали: если ропот поднимется, то он вырастет в бурю…

18 февраля человек с холодными голубыми глазами, с твердой походкой и стальной волей, русский император Николай, никогда и никому не показавший даже малейшей нерешительности, вдруг выдал сразу и всем весь ужас, который его объял ныне. Нежданно и загадочно царь умер.

При дворе говорили о его самоубийстве, весть эта поползла и в народе. Могло ли это быть правдой? Кто знает? Но Николай умер, умер именно тогда, когда все, что он делал, предстало перед ним грудой праха…

На престол взошел сын Николая, Александр II, взошел в возрасте тридцати семи лет, будучи, однако, никому не известным царевичем, только тем и славным, что воспитание ему давал поэт Жуковский. Политикой он никогда не занимался, не имея к ней особых способностей, не унаследовав ни решительности, ни смелости своего отца. Ходила о нем легенда, будто в молодые годы он побывал на Кавказе и там отважно сражался с черкесами, но придворные знали, что это вздор: на Кавказе царевич и точно побывал, но черкесов с шашками и близко не видывал, да и вообще воинственностью он не отличался, что, впрочем, для нынешних событий было как нельзя кстати.