Ирина Измайлова - Собор

Говорили, будто новый царь либерал и правдолюбец. Сам же он старался показать себя славянофилом, приверженцем всего исконно русского, и это многих к нему располагало. Однако же либерализм Александра был продиктован страхом перед возможными народными волнениями, а славянофильство — модой, которой отдавал уже дань и его отец.

Александр был человеком неглупым, в сложившейся ситуации он сделал правильный выбор: начал переговоры о мире, что, впрочем, при таком обороте событий сделал бы, скорее всего, и глупец.

Когда пришло известие о том, что войска Англии и Франции 14 сентября 1854 года осадили Севастополь, Миша Самсонов объявил родителям, что собирается на строительство оборонительных сооружений в осажденном городе.

Огюст с ужасом вспоминал тот вечер, когда, придя домой из собора, застал в гостиной рыдающую Анну, бледного, сразу даже осунувшегося Алексея, растерянную Элизу и Мишу, пылающего, одержимого семнадцатилетнего героя-воина, готового кинуться в пекло, ибо там отважно дрались и гибли его соотечественники.

Анна, увидев Монферрана, бросилась к нему и встала бы перед ним на колени, если бы он ее вовремя не подхватил.

— Август Августович! — кричала она. — Во имя пресвятой девы Марии! Остановите его! Запретите ему! Вас он послушается! Умоляю!!!

— Аня, замолчи! — крикнул хрипло и мучительно Алексей.

— Ты не отец ему, ты злодей! — Анна кинула на мужа отчаянный взгляд и зарыдала еще сильнее. — Как ты мог позволить?! Август Августович, остановите его! Только вы и можете!

— Да, только он и может! — звенящим голосом ответил Миша.

Его глаза великолепно блестели, он был красив, как никогда, и вновь в его еще детском лице проявилось что-то твердое, взрослое.

Он шагнул навстречу Огюсту и мягко преклонил колени:

— Август Августович, одно ваше слово все решит. Вы знаете, я закончил гимназию… А там — война, там я могу быть нужен. Буду строить оборонительные укрепления. Это будет хорошей подготовкой к Академии.

— Не будет тогда Академии твоей! — вскричала Анна. — Убьют тебя, дурака, убьют! Сударь, отец вы наш, спасите!

— Август Августович, — продолжал Миша, — вы не думайте, я сам стрелять не буду, я не стану убивать французов. Да и англичан тоже. Но я должен… Батюшка согласен, матушка — нет. Решайте же вы!

Огюст глубоко вздохнул и тихо сказал Анне:

— Я не могу, Аня, его остановить. Ты же знаешь: его дед и прадед — герои, за родину свою погибли. Да и в моем роду тоже трусов не было. Встань, Мишель, благословляю тебя! Поезжай…

Он сказал, и точно что-то оборвалось в его груди. Так больно ему никогда не было. И так страшно тоже.

Он встретился глазами с Алексеем и увидел, что тот плачет… Наверное, в глубине души он надеялся, что хозяин его удержит Михаила…

Потом шли страшные, тяжелые дни. Осени, зимы, весны, лёта. Приходили краткие нарочито бодрые письма от Миши, и в них не было войны, были только его любовь и тревога об оставшихся в Петербурге.

Елена тоже писала. Последние два года она выступала в Европе, стала знаменита, у нее было много приглашений, и в Россию она покуда возвращаться не собиралась. Но, узнав из писем матери о том, что Миша в Севастополе, Елена прислала большое сумбурное, испуганное письмо и в нем пообещала вскоре приехать. Но ее вновь соблазнил выгодным контрактом какой-то импресарио, она отправилась в новую поездку по Европе, и следующее ее письмо пришло уже из Швейцарии…

В конце августа 1855 года Севастополь пал. Незадолго перед тем от Миши пришло последнее письмо, и после этого он не писал больше.

Монферран наводил справки через знакомых придворных и узнал, что многие письма из осажденного Севастополя в последнее время терялись и не доходили из-за дурной работы военной цензуры. Архитектор рассказал об этом Алексею и Анне, чтобы их успокоить, но они, конечно, не успокоились, да и самому Огюсту не стало легче от таких сомнительных утешений. После получения известия о падении Севастополя он вдруг поверил в то, что Миша убит. Элиза, когда он сказал ей об этом, покачала головой и непреклонно возразила:

— Нет, он жив. Я знаю.

— О, если бы это было так! — прошептал Монферран.

С тех пор он и зачастил вечерами на католическое кладбище.

Посидев немного молча, Огюст оторвал голову от Элизиного плеча и медленно, не без усилия встал, сумев, однако, скрыть гримасу боли — от сидения на холодной скамье у него снова возникла жестокая боль в бедре.

— Идем, Лиз, — сказал он, подавая ей руку. — У меня много еще дел, а я сижу тут. И ты вся мокрая! Зонтик, верно, взяла только для меня. Пошли.

Прежде чем уйти с кладбища, они навестили еще одну могилу, совсем свежую, ей не было и года. То была могила Антуана Модюи. Он умер осенью восемьсот пятьдесят четвертого года, и его тихая, никого не взволновавшая кончина стала для Огюста еще одним ужасным ударом. Ушел последний человек, знавший его в ранней юности, будто оборвалась тонкая, туго натянутая нить.

Хоронить Антуана собралось очень немного людей, в основном его приятели-французы, некоторые архитекторы, двое или трое академиков. И все с изумлением смотрели на Монферрана, не понимая, как мог он придти на похороны злейшего своего врага.

Истина открылась им только тогда, когда после слов священника «Пусть теперь самый близкий бросит первую горсть земли» Огюст, ни на кого не глядя, вышел вперед, встал на одно колено возле замерзшего, высеребренного инеем края могилы и, с трудом отломив комочек земли, кинул его на темную крышку гроба. У всех собравшихся вырвался вздох, а какая-то дама громко заплакала, и все почувствовали, что одинокий, позабытый людьми и судьбою старик, оказывается, унес с земли не только свою старость.

— Бедный Тони! — прошептал Огюст, остановившись вместе с Элизой возле темного мраморного памятника (он сделан был по рисунку Монферрана, но никто об этом не знал). — Бедный, бедный Тони… Как быстро прошла жизнь…

На другой день Огюст с утра был в соборе.

На строительстве наступили тяжелые дни. Разорение казны из-за Крымской войны сильно сказалось на финансовом положении Комиссии построения. Как всегда в таких случаях, дело решили поправить увольнениями рабочих и мастеров и стали увольнять самых старых, тех, кто, по мнению чиновников Комиссии, уже «выработался». Уволен был после двадцати семи лет службы и Максим Тихонович Салин.

Монферран не уступал без боя ни одного из своих мастеров, пытался он отстоять и Салина, но ничего не вышло. Правда, Максим Тихонович получил все-таки право на пенсион, но пенсию ему выделили нищенскую, и он хлопотал о какой-нибудь работе для себя, однако шестидесятидвухлетнего мастера никто никуда не взял.

Огюсту удалось помочь Салину получить вознаграждение, и слава богу, немалое, за выполненную им когда-то великолепную модель собора, которую он делал помимо своей работы и бесплатно. Трогательная признательность, с которой. Салин благодарил главного архитектора за его помощь, вызвала у Монферрана только стыд и раздражение: он хотел бы сделать для Максима Тихоновича, для других уволенных много больше, но был не в состоянии…