Нина Шнирман - Счастливая девочка растет

— Дети! Вот пример того, что терпение и труд — всё перетрут!

Я про себя так хохочу, потому что именно за эту поговорку она мне однажды влепила пару. Я никогда не спрашиваю учителей, за что они мне поставили такую или другую отметку. Поставили… и поставили! Но тогда она сама меня задержала после урока и пристала:

— Ниночка! Я никак не ожидала от тебя такой грубейшей ошибки!

И показывает мне на одно слово — оно жирно так подчёркнуто и перечёркнуто. А фраза в диктанте была такая: «Терпение и труд — всё перетруд!» — так у меня было написано. Она говорит: что это за слово безобразное — «перетруд»? Я говорю:

— Обыкновенное слово!

Она закипает и ласково спрашивает:

— А какая это часть речи, Ниночка?

— Существительное! — говорю.

— Что-о-о? Какое существительное? — Она от возмущения забыла про все свои кривляния и как заорёт: — Это — гла-гол!

— Да какой глагол? — Я тоже возмутилась и почти кричу: — Труд — это тяжёлая вещь, может быть — очень тяжёлая! А терпение, Ксения Кузьминична, это значительно хуже труда! Так что «терпение и труд» — это такой ужасный перетруд , что хуже некуда! Перетрудился человек от этого терпения — ну всё же понятно!

Пришла домой — еле-еле до ужина дожила, только Мамочке без подробностей рассказала. Вечером, когда уже был второй ужин, с Ёлкой, всё рассказала с подробностями.

— Да! — Ёлка была в восторге. — Ты Ксеничну уела!

— Страниц сколько? — спрашивает Папа.

— Четырнадцать! — говорю.

Бабуся и Анночка хлопают в ладоши.

— Немного! — говорит Папа. — А сколько раз прочитала?

— Два — один раз вчера вечером, второй — сегодня утром.

— А прочитала бы ещё сегодня… днём один раз — и всё это попало бы в длинную память — на всю жизнь! А так через месяц забудешь, потому что в короткую попало!

— Скажите, девочки, — спрашивает Мама, — я не очень понимаю, в чём тут уедание Ксении Кузьминичны?

— Мамочка! — говорит Ёлка торжественно. — Ксенична — змея, но змея глупая. Она русичка и, это моё предположение, наверное, за всю свою жизнь выучила «из стихов» только эту часть поэмы — и учила её лет пятьдесят, у неё явно плохая память, она никогда ничего не читает наизусть — всё по книге. А это она за пятьдесят лет выучила! Теперь смотри! — У Ёлки замечательно ехидный голос. — Она задала выучить четырнадцать страниц текста за один день — понятно, что никто за один день этого сделать не сможет. А про нашу память она ничего не знает и, естественно, не догадывается. Значит, план у неё, возможно, был такой: спросить, кто, мол, выучил поэму «Мороз, Красный Нос»? Она уверена, что руки никто не поднимет, — понятно, что никто не выучил. Тогда она скромно встаёт и говорит: «Тогда послушайте, дети, что написал гениальный русский поэт!» И сама бы всё прочитала. А тут Нинка — ба-бах! — И Ёлка хохочет.

— Какие у меня недобрые, чёрствые дети! — смеётся Мамочка.

— Да! — хохочет Ёлка. — Мы недобрые и чёрствые!

— И уели Ксеничну, — добавляю я, — потому что она — змея!

Иду припрыгиваю по школьному коридору, мне навстречу — «А это кто такая?» — старшая пионервожатая. Увидела меня.

— Ты почему без галстука? — так строго спрашивает.

— Я — не пионерка, — говорю спокойно.

— Ты в каком классе? — Губы поджала, а сама радуется — поймала шпиона.

— В четвёртом! — Я тоже радуюсь, потому что знаю всё, что сейчас будет.

— В четвёртом все уже давно пионеры — почему тебя не приняли?

Вдруг мне так захотелось эту дурочку разыграть: мол, второгодница я, двоечница, на учёте состою в тубдиспансере — меня туда действительно почти запихнули. Но потом сразу расхотелось.

— В пионеры принимают в десять лет, — говорю скучным голосом, — а мне десять лет исполнилось только три недели назад.

Она растерялась, стоит думает.

— А ведь как раз три недели назад у нас был большой приём в пионеры, почему тебя не было? — уже осторожно говорит.

— А у меня как раз тогда было воспаление лёгких, — говорю совсем скучным голосом.

— Воспаление лёгких? — Она даже испугалась, бедная. — Знаешь, в школу приняли двух новеньких, они откуда-то посреди года приехали, им тоже недавно по десять исполнилось. И ещё одна девочка болела. Мы через пару дней — как раз начальство подъедет, — мы вас вчетвером примем. Да! — Чувствую, испугалась. — А как же нам быть с пионерской клятвой? Ты за два дня выучишь?

— Я её уже знаю! — говорю.

И протараторила ей клятву эту. А знала я эту клятву потому, что после той истории с красным галстуком, который Ёлка не разрешила родителям мне купить, я на следующий день спросила у Ёлки:

— А что это за клятва такая?

Ёлка её сразу мне «произнесла», ну а я, естественно, её запомнила!

— Знаешь, мы как сделаем: ты громко будешь её говорить, а девочки будут за тобой повторять! — Она так вдруг обрадовалась.

Я смотрю на неё и думаю: она ведь совсем не плохая, надо узнать, как её зовут, неудобно ведь без имени разговаривать.

В общем, приняли нас в пионеры, пришла я домой в красном галстуке и вдруг как-то очень… ярко вспомнила, как этот галстук мне нужен был тогда для пионерского салюта на линейке в лагере. А сейчас он мне не нужен — ну буду носить, конечно, как все. И тут я обиделась на Ёлку. Тогда не обиделась, а сейчас просто обозлилась! Ну, Ёлка, думаю, я с тобой после ужина поговорю!

Мы поужинали, все ещё за столом сидят, и я спрашиваю Ёлку:

— Скажи мне, пожалуйста, вот тебя принимали в пионеры — перед лицом каких таких «товарищей» ты давала пионерскую клятву?

— Я тебя не понимаю! — говорит Ёлка сердито.

— Прекрасно понимаешь! — говорю и стараюсь говорить спокойно.

— Все могут выйти из-за стола — ужин окончен! — говорит Мамочка. — Анночка, пойдём, я тебе нарисую то, что обещала.

Мы все говорим хором «спасибо!», и через минуту мы с Ёлкой остаёмся вдвоём. Мы сидим друг напротив друга.

— Меня сегодня приняли в пионеры! — И я смотрю прямо на Ёлку. — Я произнесла такую фразу: «…перед лицом своих товарищей торжественно клянусь…» А кто были эти товарищи — три девочки, которых я видела первый раз?

Ёлка стала какая-то озабоченная! Молчит, думает.

— И ты, когда тебя принимали в пионеры, — перед кем ты клятву давала, перед какими товарищами? Ты ведь не со своим классом вступала в пионеры — ты этих девочек первый раз видела!

Ёлка вдруг стала грустная. Молчит.

— Клятва, — говорю, — ведь очень серьёзная вещь! А то, что у нас было, это, по-моему, всё несерьёзное и… непонятное!

— Да, — говорит вдруг Ёлка, — ты права — непонятное!

И мне становится так жалко её — ну чего я полезла, всё она понимает. Только зря её расстраиваю!

— Ёлка, да ну их всех — и школу эту, и пионеров, у нас совсем скоро КАНИКУЛЫ — вот что самое главное! Спать будем сколько хотим! По театрам будем ходить! Здорово!