Нина Шнирман - Счастливая девочка растет

Ёлка вообще-то немножко ворчунья, иногда рассердится и долго себе под нос что-то бормочет — як этому привыкла.

— Нет, — говорю очень уверенно, — это совсем не глупости! То, что ты слепила, — это потрясающе и замечательно!

— А почему это «потрясающе и замечательно»? — спрашивает Ёлка вдруг очень спокойно и холодно. — Ты можешь мне объяснить, почему это тебе так нравится?

Я начинаю сильно и быстро думать. Когда тебе надо понять что-то важное да ещё потом это рассказать, приходится очень сильно и быстро думать. Потому что, если просто думаешь, почти никогда до главного не додумаешься. Надо один раз подумать, второй, третий — так тоже можно додуматься до главного. Но мне сейчас надо — и я быстро и очень сильно думаю и всё время смотрю на Спящую красавицу. И вдруг поняла!

— Она спит! — говорю я радостно и торжественно. — Вот поэтому это потрясающе и замечательно! И поэтому мне это так нравится!

Ёлка откинула голову, такая стала серьёзная, разглядывает.

— Да, пожалуй, действительно спит, — говорит и улыбается.

Я счастлива — Ёлка такая талантливая!

А я — совсем не дурочка!

В лагере мёртвый час, а я со скрипкой иду на оркестр. Тихо, спокойно, ни одного человека. Вижу, Ёлка идёт, — как всегда, будем самые первые. Ёлка тоже в оркестре играет — она у нас «ударница» — ударные инструменты, — но, так как никаких барабанов здесь нет, она стучит по каким-то треугольникам и бьёт в тарелки. Мне почему-то это страшно смешно, но я ей не говорю, чтоб её не расстраивать. В оркестре есть, правда, очень противный мальчишка из взрослых — кого-то он мне напоминает или о ком-то напоминает, не могу вспомнить. На него наплевать, в том смысле, что он совсем не портит мне спокойную и свободную жизнь в лагере.

Но в оркестре он мне мешает. Мне почти сразу понравилось играть в оркестре, и дирижёр у нас симпатичный, пожилой. А этот самый Шурик, его все Шуриком зовут, он противный, потому что любит подхихикивать исподтишка. Дирижёр скажет что-нибудь — этот Шурик сразу делает такое серьёзное, вдохновенное лицо и говорит: «Да-да! Как вы правы!» Только дирижёр отвернётся, он сразу начинает его изображать и хихикать, и ещё двое с ним — тоже, как Бабуся говорит, «вторы».

Я это долго терпела, но сегодня не выдержала и, когда он стал изображать и подхихикивать, стукнула его как следует по голове смычком — сижу я прямо за ним. Он повернулся, и у него было такое изумлённое лицо, что я засмеялась. Через несколько минут он опять за своё — я опять его стукнула смычком. Он опять обернулся, у него опять было очень удивлённое лицо, но в этот раз он нахмурился.

Дирижёр сделал пятиминутный перерыв. Идёт ко мне Ёлка, недовольная, даже сердитая.

— Зачем ты бьёшь его по голове так сильно! — говорит тихо, но очень сердито. — Ведь ты же так можешь смычок сломать!

Хохочу, потому что была уверена: Ёлка сейчас набросится: «Что за хулиганство… зачем ты дерёшься… это неприлично!»

— Ёлка, — смеюсь, — не волнуйся, это же «Киттель» — ты не представляешь себе, какой он гибкий. С моими силами его, наверное, и не сломаешь!

— Знаю, что это «Киттель»! — Ёлка уже говорит по-другому. — Я поэтому и волнуюсь — смычок-то замечательный и жалко тратить его на какого-то Шурика!

— А ты знаешь, кто он? — спрашиваю.

— Конечно, я с самого начала услышала его фамилию — его дядя в нашей музыкалке преподаёт, по-моему, виолончель. А его тётя будет тебе в этом году общее фортепиано преподавать.

— Надо же! — говорю. — Такие милые люди — и такой племянничек!

— Хорошо, что ты с собой старую скрипку взяла, — говорит Ёлка задумчиво, — а то взяла да стукнула бы его «Вильомом» по голове!

— Ёлка, ты что?! — Я прямо ахнула. — Скрипачи никогда не дерутся скрипками — они же очень хрупкие… и дорогие! — Я даже испугалась, потому что представила себе, как кто-то кого-то стукнул моей новой замечательной скрипкой. — Нет! Мы только смычками дерёмся, и то так, в шутку!

— Ты всё-таки побереги смычок, — говорит Ёлка рассудительно.

— Ладно, поберегу! — говорю. — Буду бить… послабее!

Стоим хохочем!

Мне с самого начала смены очень захотелось заниматься в этом спортивном кружке, куда почему-то девочек не берут. Я всё думала, думала — как бы мне туда попасть? А потом поняла, что думать на эту тему просто глупо — надо пойти и поговорить с руководителем кружка. Но как к нему обратиться — у кого ни спрошу, никто не знает, как его зовут.

Сегодня спросила у одной вожатой. Она мне говорит:

— Не знаю, он таджик!

Ах вот как, думаю, значит, если он таджик, то его и по имени звать не надо! И сразу вспомнила эту гадкую историю с нашим дворником и Чинаром. Обозлилась ужасно — сразу решилась и пошла. И по дороге придумала, как к нему можно уважительно обратиться.

Подошла к месту, где они занимаются, там два спортивных снаряда есть — турник и брусья. Папа как-то раз мне их нарисовал и рассказал, какие бывают интересные упражнения. Мы с ним на трапеции занимаемся довольно часто.

Я даже не заметила, как он ко мне подошёл — высокий, пожилой, прямой, мускулистый, загорелый, в тёмно-красных шароварах, шапочке и тапочках. Смотрит на меня спокойно и серьёзно.

— Здравствуйте, Учитель! — говорю, немножко улыбаюсь и голову наклоняю.

— Здравствуй, моя девочка! — говорит, и его лицо чуть-чуть меняется, как будто он улыбнулся про себя.

— Учитель, я очень хочу заниматься в вашем кружке! — говорю. — Может, вы посмотрите, что я умею, и тогда решите, могу я у вас заниматься или нет. — Но волнуюсь.

— Назови, что ты умеешь делать, потом посмотрим! — У него почти неподвижное лицо, даже когда он говорит, поэтому нельзя понять, что он думает.

— Шпагат, кольца, мостик, стойку с переходом на мостик, — говорю быстро, потому что волнуюсь, — могу подтянуться с виса и ещё кое-что умею делать на турнике!

— Сейчас всё покажешь! — Уже чувствую, что он как-то заинтересовался. — Начнём с подтягивания из положения виса.

Идём к турнику, я становлюсь под турником, он берёт меня за талию и поднимает, я хватаюсь за турник, он меня отпускает — и тогда я уже спокойно подтягиваюсь. Потому что с Папой мы часто это делали на трапеции. Папа говорил, что главное — не спешить и что голова, то есть подбородок должен каждый раз выходить за линию трапеции — иначе он мне это не засчитает.

Подтянулась пять раз — думаю, ладно, хватит, спрыгнула. Нас окружили мальчишки из его кружка и смотрят на меня, просто глазеют.

— Покажи им, моя девочка, — говорит Учитель с какой-то странной интонацией, — всё, что ты назвала.

Я киваю головой, делаю шпагат, потом два кольца. Встаю, делаю стойку, перехожу в мостик, немножко стою на мостике и выпрямляюсь.