Нина Шнирман - Счастливая девочка растет

Бабуся рассказывает мне про то, какие замечательные балы и вечера устраивались в Палате мер и весов. Однажды, это было ещё до революции семнадцатого года, был у них бал, и на нём объявили конкурс на лучшую танцевальную пару. Бабушка с Дедушкой выиграли этот конкурс! Я спрашиваю:

— Бабусь, а что вы танцевали?

Бабушка засмеялась и говорит:

— Вальс!

Мы вышли на Сретенку, и вдруг я понимаю: что-то изменилось! Сретенка ведь узкая, и я чувствую, стало тесно, как-то нехорошо тесно. Бабушка чуть крепче держит меня за руку, иногда она смотрит на меня и улыбается. Я тоже улыбаюсь ей. Мы уже не разговариваем, и вокруг нас мало кто говорит. Я чувствую какую-то странную непонятную опасность. Я не знаю, где она, но я её чувствую! Мы идём медленно, но быстрее мы идти не можем и медленнее тоже не можем. Мы теперь связаны со всеми этими людьми на Сретенке, мы идём таким же шагом, как все, чуть покачиваясь, мы не можем выйти из этого потока, а он становится всё теснее и теснее.

Мы уже на Кузнецком Мосту — здесь совсем тесно, мы идём ещё медленнее, я ощущаю какие-то нехорошие течения в потоке — мы теперь двигаемся не монотонно, а рывками. Вдруг сердце ударяет мне сильно в грудь и начинает биться быстро-быстро — мне душно! Меня поддавливают ещё сильнее — дышать трудно! Почему-то мне кажется, что это не я, а кто-то другой говорит мне в голове: «Всё хорошо — ты с Бабушкой! Всё хорошо! Нина! Нина! Всё будет хорошо!»

Бабушка как-то по-другому берёт меня за руку и вдруг говорит спокойно и уверенно:

— Деточка! Всё будет хорошо! Скоро уже мы придём на праздник! — И потом она говорит так уверенно, крепко и раздельно: — Всё хо-ро-шо!

Сердце начинает биться медленнее, я уже не чувствую страха, но я теперь всё время «работаю»: я должна не допустить того, чтобы меня сдавили даже до небольшой потери дыхания, потому что после этого мне надо очень долго его восстанавливать. И я «работаю» — то вбок локоть выставлю, то назад, то кулак вперёд, чтоб меня совсем не придавили к Бабусе или не прищемили между двумя людьми. Но меня всё-таки немножко придавили и я дышу всё хуже и хуже!

Бабушка вдруг выставляет вперёд согнутую руку с кулаком, быстро тащит меня другой рукой и ставит перед собой — и меня сразу перестают давить! Я знаю, как восстанавливать дыхание — кашляю, немножко его задерживаю, опять кашляю. Главное быть спокойной — так меня Папа научил, а его — дядя Миша. Ещё кашляю — и начинаю нормально дышать. Бабушка спрашивает:

— Всё хорошо, деточка?

— Да, Бабуся, — говорю, — всё хорошо! — И действительно, я опять нормально дышу. Вот ведь Бабуся молодец — и как только она всегда чувствует, если с нами что-то не то?

Я немножко плохо соображаю и не понимаю, куда нас несёт. Бабушка всё время то в одну сторону меня вытащит, то в другую, то опять перед собой поставит — и меня так сильно больше не придавливают. Но почему-то мне всё хуже и хуже, и я вдруг понимаю, что могу сейчас закричать — в жизни со мной не было такого позора! А Папа рассказывал, что если человек ни с того ни с сего начинает кричать, значит, у него истерика. Тогда надо или дать ему несколько пощёчин, или облить холодной водой, а у меня здесь воды нет, и не буду же я сама себе пощёчины давать! И мне от этого становится очень смешно. И даже не верится, что я только что могла закричать.

Нас выносит на площадь Свердлова, потом как-то разворачивает и придавливает к длинному каменному спуску Музея революции. Я чувствую, как Бабушка борется с потоком, чтобы он нас не запихнул в угол. Ей очень трудно — нас не запихивает в угол, но придавливает к стенке. Я успеваю только заметить, что Бабушкина голова ниже этого каменного спуска. И тут меня по-настоящему придавливают к стене — я хочу крикнуть, но уже не могу и слышу свой слабый писк. Одновременно я слышу страшный звериный рык, так может рычать огромный страшный зверь — у меня мурашки бегут по спине, и все, кто нас придавил, сразу подают куда-то назад — около нас с Бабушкой почти пустое пространство.

Бабушка быстро ставит руку в бок, другой хватает меня за руку и кричит: «Залезай!» Я вскакиваю одной ногой на её согнутую руку — она второй рукой помогает, — другой ногой ей на плечо — она уже отпустила мою руку. Стоя у неё на плече, быстро хватаюсь обеими руками за край спуска, подтягиваюсь и вываливаюсь на совершенно пустой и длинный каменный спуск.

Встаю на ноги, смотрю вниз на Бабушку, поток уже приблизился к ней — он сейчас её раздавит, и опять раздаётся этот страшный звериный рык — поток, как волна в Финском заливе, откатывается от Бабушки и застывает, я чувствую почему-то — больше к ней не приблизятся. И в эту секунду я понимаю: это Бабушка рычала, как огромный страшный зверь. Мне трудно в это поверить… но это так!

Стою на каменном спуске, кашляю, дышу, прихожу в себя.

У меня почти не дрожат ноги, не колотится сердце, мне лучше — я уже не боюсь этого потока, он не раздавит меня и Бабусю, не раздавит, потому что расстояние между Бабушкой и потоком не уменьшается, а после второго рыка становится больше. Я кричу Бабушке сверху:

— Бабуся, у меня всё хорошо!

Она кивает головой, и я почему-то думаю, что она сейчас смотрит на них очень страшными глазами — и они боятся к ней приблизиться!

И тут я первый раз смотрю на небо — оно пылает от света прожекторов, везде висят дирижабли с портретами Сталина, с цифрой 800 и ещё чем-то. Я опять смотрю вниз на Бабушку — там ничего не изменилось, расстояние между ней и потоком осталось прежним. Смотрю на спуск — на нём никто не стоит. Но на нём что-то есть — там, ниже. Я вглядываюсь пристально, не понимаю, что лежит, а потом понимаю, разглядела: метрах в пяти от меня, может — чуть больше, головой ко мне лежит маленький худой мальчик. Он лежит неподвижно, а изо рта у него идут большие кровавые пузыри. Его тело не похоже на тело, оно похоже на шкурку с головой, из которой идут кровавые пузыри. Я говорю:

— Бабуся, там мальчик, у него пузыри изо рта, я пойду посмотрю — надо что-то сделать!

Бабушка говорит чужим голосом:

— Никуда от меня не отходи! А ему ты помочь не сможешь: здесь «скорой» не проехать и вызвать её мы не можем!

Я ничего не понимаю! Не понимаю, как он сюда попал? Почему?! Кто это сделал?! Я всё время смотрю на него, и приходит такая мысль: он умирает? Они раздавили его и выбросили сюда умирать! И ему ничем нельзя помочь? Огромная толпа взрослых раздавила маленького мальчика, вместо того чтобы спасти его, поднять наверх, нести на своих руках и плечах, — ведь вас так много! А вы раздавили его и выкинули, умирающего! Я ненавижу вас! Не смейте хохотать, смеяться и праздновать!

Не могу оторвать глаз от кровавых пузырей, идущих изо рта. И мне кажется, что плечи его немножко шевелятся. Он такой худенький, наверное, мой ровесник, но от него осталась только шкурка и пузыри. Я смотрю то на плечи, то на пузыри — ничего больше не вижу! Я не понимаю, сколько времени прошло, перестала его чувствовать, — пузыри становятся меньше, я знаю: он умирает. Не могу оторвать от него глаз — и вот уже пузырей нет. Пристально и сильно смотрю на плечи — они не шевелятся. Всё!