Валерий Замыслов - Горький хлеб

Князь собирался на озера ‑ самое время дичь бить. Челяди своей заряжать пистоли больше не дозволял. Прошлым летом охотничий снаряд готовил ему Мамон. Пятидесятник переусердствовал, зелья лишку вложил. Пистоль на озере разорвало ‑ князь руку себе опалил и слегка поранил. Пятидесятника кнутом самолично отстегал и с той поры сам огневое зелье себе готовил.

— Чего стряслось? ‑ поднял голову от стола Телятевский.

— Мужики вчера маленько пошумели. Твою пашню засеяли, а бобыльскую да беглого люда загоны поднимать не захотели. Трех горлопанов мы в подклет свели.

Седни мужики смирились ‑ вышли засевать поле. Мыслю, и этих крикунов неча в безделии держать. Прикажи выпустить, князь.

— Отчего приказчик мне ничего о смердах не поведал? ‑ сердито проговорил Телятевский. ‑ В вотчине гиль, а князь о том не ведает.

— Да шум не велик был, князь, ‑ пряча вороватые глаза в пол, произнес Мамон. ‑ А приказчик сказать тебе оробел. Серчаешь ты, князь, когда крестьяне не при деле.

— Довольно языком молоть, ‑ оборвал пятидесятника Андрей Андреич и приказал. ‑ Мужиков из подклета выгнать, кнутом поучить ‑ и за соху.

Матвей вышел из дремучего бора на обрывистый берег Москвы‑реки, перекрестился на золотые маковки храма Ильи Пророка и глянул на село, раскинувшееся по крутояру.

Вечерело. Солнце спряталось за взгорье. Скользили по реке, розовые тени. В густых прибрежных камышах пересвистывались погоныши‑кулики, крякали дикие утки.

В Богородском тишина.

"Мужики, поди, все еще на ниве, ‑ подумал бортник. ‑ Долгонько князь страдников на пашне неволит. Ох, крутенек Андрей Андреич".

— Эгей, старик! Куда бредешь? ‑ воскликнул появившийся на том берегу дозорный, выйдя из сторожевой рубленой избушки возле деревянного моста.

Мост ‑ на дубовых сваях. Посередине реки сажени на три зияет дыра: мост разъединен. Вздыбился вверх удерживаемый по обеим сторонам цепями сосновый настил. В былые времена князь собирал немалую пошлину с Плывущих по Москве‑реке торговых ладей и стругов [36] Струг ‑ старинное русское деревянное судно. .

Теперь купеческие суда проходят беспошлинно. Отменил ее грозный царь Иван Васильевич.

Бортник, услышав оклик, ступил на мост и тоже в свою очередь крикнул:

— Соедини мост, родимый. В село иду.

Дозорный широк в плечах, сивая борода клином. Он в поярковом колпаке, кумачовой рубахе, в пеньковых лаптях на босу ногу. В правой руке рогатина, за кушаком ‑ легкая дубинка.

Караульный пытливо вгляделся в пришельца, погрозил ему кулаком.

— Ишь какой борзый! А, можа, за тобой разбойный люд прячется, али орда татарская в лесу затаилась.

— Знамо, орда, ‑ усмехнулся бортник и в свою очередь, приставив ладонь к глазам, зорко глянул на караульного и закачал бородой, посмеиваясь.

— Плохо зришь, Гаврила. Я бы тебя в дозор не поставил. Нешто меня, Матвея‑бортника, не признал?

— А и впрямь ты. Тьфу, леший. Вон как бородищей зарос, мудрено узнать, ‑ вымолвил Гаврила и принялся крутить деревянное колесо, связанное с настилом железной цепью.

Перейдя мост, Матвей поздоровался с дозорным.

— Как жизнь на селе, Гаврила?

— Люди мрут, нам дорогу трут. Передний заднему ‑ мост на погост. Сам‑то зачем наведался?

— В лесу живу, запасы кончились. Сольцы мыслю прикупить в лавке.

— Обратно когда соберешься?

— У знакомого мужика ночь скоротаю, а на утре в свою келью подамся. Поди, пропустишь?

— Ты вот что, Матвей… ‑ дозорный замялся, крякнул. ‑ Чевой‑то кости зудят. Вчерась с неводом бродил. На княжий стол рыбу ловил, зазяб. Может, на обратном пути чарочкой сподобишь? Мне тут до утра стоять. Я тебе и скляницу дам.

— Привык прохожих обирать. Ну, да бог с тобой, давай свою скляницу.

Гаврила моложе бортника лет на двадцать. Служил когда‑то в княжьей дружине, ливонцев воевал. Возвратившись из ратного похода, пристрастился к зеленому змию и угодил под княжий гнев. Андрей Телятевский прогнал Гаврилу из дружины, отослав его в вотчину к своему управителю. С тех пор Гаврила сторожил княжьи терема и стоял на Москве‑реке в дозоре.

"Шибко винцо любит. Федьке замолвить о сем бражном мужике надо. Неровен час ‑ и это в деле сгодится", ‑ подумал бортник, поднимаясь по узкой тропинке к селу.

Мимо черных приземистых бань прошел к ветхой, покосившейся, вросшей по самые окна в землю, избенке.

"Ай, как худо живет мужик", ‑ покачал головой Матвей и открыл в избу дверь.

Обдало кислой вонью. В избенке полумрак. Горит лучина в светце. В правом красном углу ‑ образ богородицы, перед иконой чадит лампадка. По закопченным стенам ползают большие черные тараканы. Возле печи ‑ кадка с квасом. На широких лавках вдоль стен ‑ тряпье, рваная овчина. В избушке два оконца. Одно затянуто бычьим пузырем, другое заткнуто пучком прошлогодней заплесневелой соломы.

С полатей свесили нечесаные косматые головенки трое чумазых ребятишек. Четвертый ползал возле печи. Самый меньшой уткнулся в голую грудь матери, вытаращив глазенки на вошедшего.

Матвей приставил свой посох к печи, перекрестился на божницу.

— Здорова будь, бабонька. Дома ли хозяин твой?

— Здравствуй, батюшка. Припозднился чевой‑то Афонюшка мой на княжьей ниве.

Баба оторвала от груди младенца, уложила его в зыбку, затем смахнула с лавки тряпье.

— Присядь, батюшка. Сичас, поди, заявится государь мой.

Догорал огонек в светце. Хозяйка достала новую лучину, запалила.

— Мамка‑а, и‑ись, ‑ пропищал ползавший возле печи мальчонка лет четырех, ухватив мать за подол домотканого сарафана.

Мать шлепнула мальчонку по заду и уселась за прялку, которая в каждой избе ‑ подспорье. Сбывала пряжу оборотистому, тароватому мужику ‑ мельнику Евстигнею, который бойко торговал на Москве всякой всячиной. Обычно менял мельник у мужиков за малую меру ржи лапти, овчины, деготь, хомуты, пряжу… Тем, хотя и впроголодь, кормились.

Вскоре заявился в избу и Афоня Шмоток. Сбросил войлочный колпак в угол, уселся на лавку, устало вытянув ноги, выжидаюче поглядывал на нежданного гостя.

— Из лесу к тебе пришел. Матвеем меня кличут. Живу на заимке, на князя бортничаю, ‑ заговорил старик.

— Как же, слышал. Исай как‑то о тебе сказывал… Собери‑ка, Агафья, вечерять.

Агафья вздохнула и руками развела.

— А и вечерять‑то нечего, батюшка. Токмо шти пустые да квас.

— И то ладно. Подавай чего бог послал. В животе урчит.

Агафья загремела ухватом. Ребятенки сползли с полатей, придвинулись к столу ‑ худые, вихрастые, в темных до пят рубашках ‑ заплатка на заплатке.

— Не шибко, вижу, живешь, родимый.

— А‑а! ‑ махнул рукой Афоня. ‑ В воде черти, а земле черви, в Крыму татаре, в Москве бояре, в лесу сучки, в городе крючки, лезь к мерину в пузо: там оконце вставишь, да и зимовать себе станешь.