Валерий Замыслов - Горький хлеб

Но вот и поляна, над которой чуть брезжил рассвет. Глухарь поет совсем близко, почти над самой головой.

Бортник указал князю пальцем на высокую старую сосну. У Андрея Андреевича часто колотится сердце в груди, слегка дрожит самопал в правой руке. Осторожно поднявшись с земли, долго вглядывается в смутные очертания дерева. И вот, слава богу, приметил!

Мошник ‑ песнопевец, широко распустив хвост, вскинул голову и, опустив крылья, ходит взад‑вперед по ветке.

Андрей Андреевич, прикрытый ветвями ели, поднимает самопал и целится глухарю в бок, под крыло. Так советовал бортник. У Матвея были случаи, когда мошник, даже раненный в грудь, отлетел далеко в лес и терялся в его зарослях.

Раскатисто, гулко бухнул выстрел. Глухарь, оборвав свою призывную весеннюю песнь, ломая ветви, тяжело плюхнулся на землю.

Князь швырнул под ель самопал, озорно ткнул кулаком старика в грудь, поднял за широкий хвост птицу и восторженно, на весь бор воскликнул:

— Э‑ге‑ге! Попался‑таки, косач! А бортник, посмеиваясь в бороду, думал: "Какой же это косач? Не разумеет князь, что косачом тетерку кличут. Хе‑хе…"

Рано утром по лесной дороге к Матвеевой заимке спешно скакал гонец. Возле избы спрыгнул с усталого взмыленного коня и бросился к крыльцу.

Свирепо залаяла собака, Якушка, привалившись к перилам крыльца, встрепенулся, вскинул сонные глаза на приезжего, схватился за самопал.

— Осади, куда прешь?

— Очумел, Якушка. Своих не узнаешь. Здесь ли князь?

— А‑а, это ты, Лазарь, ‑ широко зевнув, потянулся парень. ‑ Тут наш господин.

— Ну, слава богу. С ног все сбились искавши. Буди князя. По государеву делу.

Якушка торопливо метнулся в избу. Андрей Андреевич, утомленный глухариной потехой, крепко спал на лавке, укрывшись крестьянской овчиной. Матвей со старухой дремали на полатях, а Тимоха, посвистывая носом, свернулся калачом возле порога.

Якушка разбудил князя. Андрей Андреевич недовольный вышел на крыльцо. Приезжий низко поклонился господину в ноги и вымолвил:

— С недоброй вестью, князь. Вчера из Москвы в вотчину царев гонец наезжал. В Угличе молодой царевич Дмитрий сгиб. Великий государь Федор Иванович кличет тебя, батюшка князь, немедля в стольный град пожаловать.

Андрей Андреевич прислонился к темному замшелому косяку, в тревоге подумал:

"Зачнется на Москве гиль. Нешто худая молва явью обернулась? Ох, не легко будет ближнему боярину Борису".

Князь запахнул кафтан и приказал Якушке:

— Поднимай Мамона с дружиной. Коня мне подыщи порезвей. В вотчину поедем…

Перед отъездом с заимки Андрей Андреевич наказал бортнику:

— Когда из Москвы возвернусь ‑ Василису ко мне в хоромы пришли. Быть ей сенной девкой.

Матвей понурил голову, смолчал. А князь стеганул кнутом коня и понесся лесной дорогой в село вотчинное. За ним резво тронулась дружина.

Глухая ночь.

Над куполом храма Ильи Пророка узким серпом повис молодой месяц. По селу неторопливо, спотыкаясь, бредет древний седовласый дед в долгополом сермяжном кафтане. Стучит деревянной колотушкой, кряхтит, что‑то невнятно бормочет про себя.

Пахом Аверьянов крадется к храму. Жмется к стене. Дозорный, позевывая, шаркая лаптями о землю, проходит мимо. Пахом останавливается возле церковной ограды, трогает рукой ржавую железную решетку и призадумывается:

"Кажись, ближе к кладбищу ложил. Там еще, помню, старая липа стояла… Эге, да вот она чернеет".

Пахом идет вдоль ограды к дереву. Затем тычется коленями в землю, сотворяет крестное знамение, раздвигает руками лопухи и крапиву и начинает шарить под решеткой.

Нет, пусто. Заелозил коленями дальше, кромсая ножом густо заросшую бурьяном дернину. И вдруг нож глухо звякнул о железную пластину. Пахом разом взмок и пробормотал короткую молитву.

"Нешто до сих пор сохранился. Я ведь тогда его чуть землицей припорошил", ‑ изумился Пахом и вскоре извлек из‑под ограды небольшой железный ларец. Трясущимися руками запихнул его под кафтан и заспешил к Исаевой бане.

На лавке, возле подслеповатого, затянутого бычьим пузырем оконца, чуть теплился фонарь с огарком сальной свечи. Пахом обтер дерюжкой ларец, с трудом отомкнул крышку и ахнул:

— Мать честная! Сколь годов пролежали и все целехоньки. В ларце покоились два пожелтевших узких столбца. Старик развернул одну за другой грамотки, исписанные затейливыми кудреватыми буковками, повертел в руках и сокрушенно вздохнул. В грамоте Пахом был не горазд. "Поди, немалая тайна в оном писании. Не зря Мамон передо мной робеет", ‑ подумал Аверьянов и надежно припрятал заветный ларец возле сруба.

Утро раннее. Пахом собирался на взгорье за глиной.

— С тобой пойду, Захарыч. Поле намочило, теперь еще дня два не влезешь. Отец, вон, весь почернел, сгорбился. Не повезло ноне с севом, промолвил возле бани Иванка.

— Неугомонный, ты, вижу, парень, безделья не любишь. В крестьянском деле лень мужика не кормит.

— От безделья мохом обрастают, Захарыч. Это ведь только у господ: пилось бы да елось, да работа на ум не шла, ‑ отозвался Болотников, вскидывая на плечо заступ с бадейкой.

По узкой скользкой тропинке спустились к озеру, над которым клубился туман, выползая на берега и обволакивая старые угрюмые ели крутояра. Под ракитником, в густых зеленых камышах, весело пересвистывались погоныши‑кулички и юркие коростели.

Неторопливо, сонным притихшим бором, поднялись на взгорье. Болотников взбежал на самую вершину, встал на краю отвесного крутого обрыва, ухватился рукой за узловатую вздыбленную корягу и, задумчиво‑возбужденный, повернулся к Пахому.

— Глянь, Захарыч, какой простор. Дух захватывает!

Болотников снял войлочный колпак. Набежавший ветер ударил в широкую грудь, взлохматил черные кудри на голове.

Далеко внизу, под взгорьем, зеркальной чашей застыло озеро, круто изгибалась Москва‑река, за которой верст на двадцать, в синеватой мгле утопали дикие дремучие леса.

Пахом опустился на землю возле Болотникова, свесил с крутояра ноги в мочальных лаптях и вымолвил тихо:

— Хороша матушка Русь, Иванка. И красотой взяла, и простор велик, но волюшки на ней нет. Везде мужику боярщина да кнут господский. ‑ Захарыч распахнул сермягу, поправил шапку на голове, вздохнул и продолжал раздумчиво, с болью в сердце. ‑ Кем я был прежде? Нищий мужик, полуголодный пахарь. Потом и кровью княжью ниву поливал, последние жилы тянул. Все норовил из нужды выбиться да проку мало. В рукавицу ветра не изловишь. Сам, поди, нашу жизнь горемычную видишь. Хоть песню пой, хоть волком вой. Как ни крутись, а боярского хомута мужику на Руси не миновать.

Пахом откинулся на свои длинные руки и высказал проникновенно: