Валерий Замыслов - Горький хлеб

— Со старухой векую, отец родной, ‑ уклончиво отвечал Матвей.

— А девку куда подевал? Кто она тебе будет, старик? И пошто держишь в лесу?

— Бедную сиротку приютил, князь. Родители ее примерли, а мы со старухой пожалели и к себе взяли. Сама она из‑под Ярослава‑города, дочь крестьянская. Не дали дитю пропасть… А на днях помолиться ее в храм отпустили…

Телятевский шагнул к бортнику, ухватил старика за бороду, пронзительным взором обжег.

— А не лукавишь, дед?

— Зачем же, отец родной. Должна вскоре воротиться дочка. Разве токмо на озера забредет. Велел ей по пути туда заглянуть.

— И что же твоей девке на озере делать? ‑ пытливо вопросил Андрей Андреевич, не отпуская старика.

Матвей поперхнулся, но глаза от князя не отвел.

— Наказал дочке крякву поглядеть. Самопал да лук со стрелами она прихватила.

— Ой, хитришь, дед. Разве так в храм ходят?

— Вестимо нет, батюшка. Да токмо в лесу без самопала нельзя. Должно, на выходе, возле реки свой ратный доспех оставит.

В избу влетел Якушка. Молодцевато тряхнул русыми кудрями и с поклоном спросил господина:

— Что прикажешь нам с Тимошкой делать, князь?

Андрей Андреевич отодвинулся от старика и сбросил с себя кафтан, оставшись в просторной белой рубахе. Присел на лавку, забарабанил перстами по столу и вымолвил:

— Будьте возле избы да приготовьте зелейный заряд на глухаря.

Якушка вышел, а бортник подошел к поставцу и принялся потчевать князя:

— Не угодно ли медку спробовать, отец родной?

— Простого не хочу, а бражного ковш выпью. ‑ Матвей спустился в подполье и вытащил большую железную ендову с хмельным медом.

— Годков пятнадцать берегу, батюшка князь. Токмо шибко крепок медок, в сон поклонит.

— В том беды нет, старик. Притомился я на охоте, прилягу у тебя на лавке. На глухаря пойдешь ‑ разбудишь, ‑ проговорил князь и до дна осушил бражный ковш.

Похвалил деда за добрый мед, растянулся на лавке, отвернувшись лицом к стене. И вскоре уснул.

"Странный князь. Очами грозен, душой суров, а вот крестьянским ложем не побрезговал", ‑ подумал Матвей и вышел на крыльцо.

Якушка и Тимоха привалились к перилам, зубоскалили.

— Потише, робяты. Князь почивает. Чудной у нас государь, прямо на овчину завалился, ‑ вымолвил бортник.

— Енто дело ему свычное. В ливонском походе прямо на земле с ратниками спал. Седло под голову ‑ и храпака, ‑ задушевно проговорил о своем господине Якушка и, вздохнув, добавил: ‑ Но зато и на руку крутоват. Чуть чего не по нему ‑ тогда держись. Голову саблей срубит вгорячах и не перекрестится.

Бортник потоптался на крыльце и снова взялся за дымарь.

К вечеру, когда Матвей во второй раз запалил костер, на заимку притащились дружинники. Злые, голодные, усталые подошли к избе, но здесь их остановил Якушка.

— Здоров будь, Мамон Ерофеич. Удачлив ли поход?

Пятидесятник окинул княжьего любимца сердитым взглядом и молча махнул рукой.

— А мы вот знатно с князем поохотились. Вишь, сколько дичи набили, словоохотливо продолжал Якушка. ‑ Чай, есть хотите, ребятушки. Вон старик костер развел. Тащите птицу в огонь. А в избу нельзя: князь почивает.

Ратники и тому рады. Мигом разобрали дичь и костер разложили. Лишь один Мамон недовольный бродил по заимке.

"Уж не с девкой ли князь в избе услаждается? Принесла его не ко времени, нелегкая", ‑ свербила Мамона неспокойная мысль.

Ночь. Глухой, старый, таинственный бор. Горят яркие звезды между вершинами.

Дед Матвей и князь стоят под сосной и слушают. Тимоху и Якушку бортник посоветовал князю не брать. Мошник ‑ птица чуткая, чуть "подшумишь" ‑ и пропадай глухариная потеха.

Еще с вечера осмотрел Матвей княжий самопал и покачал головой. Дробь была мелковата. Таким зарядом крупного мошника не собьешь. Бортник перезарядил самопал своим зеленным припасом.

Тихо в бору. Ветер дремлет в густых вершинах. Но вот в саженях пятидесяти от охотников, на болоте прокричал журавль.

— Скоро зачнется, князь. Должон боровой кулик с тетеркой голос подать, ‑ наклонившись к князю, чуть слышно прошептал Матвей.

И бортник не ошибся. Минуты через две совсем рядом, из зарослей протяжно и скрипуче отозвался вальдшнеп, а за ним задорно и шумно фыркнул косач и перешел на переливчатое бормотанье.

Андрей Андреевич переступил с ноги на ногу. Под сапогом хрустнула сухая валежина. Матвей предупредительно приставил палец к губам. И вдруг князь услышал, как где‑то невдалеке раздалось:

— Дак! Дак!

А затем началось частое щелканье:

— Тэ‑ке, тэ‑ке, тэ‑ке!

"А вот и мошник", ‑ подумал бортник, но князю об этом уже не обмолвился. При первом колене глухариной песни ‑ упаси бог шелохнуться. Чуть тронешь ветку или сучок треснет ‑ спугнешь птицу.

Охотники замерли. Дед Матвей выждал второго певчего зачина. И вот наконец мошник перешел со щелканья на беспрерывную азартную песнь:

— Чивирь, чивирь, чивирь!

Здесь уже белобрюхий мошник забывает обо всем на свете и ничего не слышит, призывая своей любовной песнью самок. Но вот здесь‑то и опасность. Старый бортник помнит, как в прошлую раннюю весну молодые глухарки помешали ему снять с дерева лесного петуха. Приметив крадущегося охотника, птицы с тревожным квохтаньем подлетели к мошнику. Петух перестал токовать, прислушался и, взмахнув широкими крыльями, полетел за молодками в глубь леса. Бортник вернулся на заимку без дичи.

Однако на сей раз квохтанья пока не слышно. А петух продолжал "чивиркать". Подождав, когда мошник вовсю распоется, Матвей тронул князя за рукав кафтана и сторожко, вытягивая, словно журавль, длинные ноги в липовых лаптях, тронулся вперед к веселому песнопевцу. Андрей Андреич, напрягая слух, крепко зажав в руке самопал, потянулся вслед за бортником. Князь волновался. Еще бы! На мошника он идет впервые, а добыть лесного петуха дело зело нелегкое. Потому, забыв о своем высоком роде, послушно повиновался во всем седовласому смерду…

Внезапно когда уже охотники приблизились к мошнику, он прервал свое пение и замолк. Князь и старый бортник вновь замерли.

"Ужель нас учуял, или какой зверь мошника спугнул?" ‑ озабоченно подумал бортник.

Прошла минута, вторая. Князю на лицо опустилась еловая лапа. Щекочет зелеными иголками небольшую кудреватую бороду. Но ветку отвести нельзя. Старик строго‑настрого наказал еще на заимке: "Ежели петух после чивирканья смолкнет ‑ не шевелись, умри"…

Бортник облегченно вздохнул. Глухарь снова зачал токовать. Пронесло. Но чем ближе к мошнику, тем чаще и непролазнее становился бор. Пришлось последние три‑четыре сажени преодолевать ползком, под смолистыми пахучими лапами.

Андрей Андреевич порвал суконные порты о сучек, оцарапал лицо и зашиб колено о подвернувшийся пенек, но все же терпеливо полз за стариком.